Спокойные поля - читать онлайн книгу. Автор: Александр Гольдштейн cтр.№ 22

Ты хотел бы знать, допивает он чарку, что напоминает она, эта пропасть, Единосущность ли со всем Сотворенным, невесомость ли собственного тела, лежащего в воде и скользящего в сон, или это жестокое, бессмысленное Ничто, система пустот, опустошаемых снова и снова, хороший вопрос, но Гаутама учил, на него нет ответа. В этом случае все дело — удовлетворяет ли нас безответный ответ Гаутамы. Кому-то он, как встарь, несет освобождение, кто-то предчувствует высокомерные цепи, отсрочку закабаления — со стороны, дарующей свободу. Сиддхартха говорил: сначала извлеки стрелу и потуши пожар, метафизика позже, но вот стрелу изъяли, дом удалось спасти, и мы с тем же вопросом: учитель, что есть Ничто, а он непреклонен. Мы в замешательстве, нам желательно знать, какой будет бездна, до того еще, как мы столкнемся с ней, если память не откажет в падении, а может, есть разные бездны, разные слои погружения, для каждой группы своя, с учетом вытерпленных мук, произнесенных молитв, отпиленных по долгу службы голов, филантропии, банковских накоплений, посаженных в парке деревьев, капитализации нефтетруб и качалок, личного мужества в разработке венесуэльского рынка оружия, а великое Ничто — привилегия просветленных, и нам действительно не стоит задаваться вопросом, так ответь же, учитель, — он непреклонен.

Мне кажется, что, проповедуя правой рукой, левой учитель нас провоцирует усомниться, дабы, испытав раздражение, кризис, отчаяние, мы отправились в независимый поиск, по его, Гаутамы, примеру, Гаутамы-искателя, Гаутамы, по-прежнему ищущего, последнюю истину не нашедшего! — вот он о чем, а слепоглухие — чего ждать от таких. Нам следовало проделать свой путь, как проделал свой путь Сиддхартха. Не затем, чтобы сократить расстояние, бесконечность не сокращается, а затем, чтобы пройти эти мили. Тогда, как знать, он мог бы, не меняя слов, немного изменить интонацию, а мы кое-что поняли бы. Не считай толкованием, я не мудрей вопрошающего, я в постоянном недоумении.

С каких это пор, поворочал я непослушной тряпкой во рту, сколько вас помню, вы северным ветром накатывали волны уверенности, вы пластика и риторика знания, уж если кто знает, так это он, излучающий победителя.

Впечатление произвести я умел, это правда, тщеславие сладчайший из грехов, вытравить — подвиг, и Эзра, благозвучно на этом грехе потоптавшись в одной из анфилад своих нескончаемых, руинированных, бесподобных, как сны Пиранези, Cantos (и, как всякий сон, обезвоженных, недаром поутру гортань суха), мог искренне тешиться моральным триумфом, но стих о великом отказе, звонко солгав по верхам, в глубине рек обратное: тщеславию мастера — нарастать, всюду — на греческом острове, в клетке с шипами, в бедламе. Кто из нашего племени замахнется на Эзру, бедного, седобородого, точно буйвол здорового Эзру — лицемеры и только, я поныне тщеславен, по-другому, чем раньше, в другом. А еще я любил выйти с фаталистической грустью во взоре — усталая гончая, о которой забыли охотники, выполнила никчемный свой долг, придушив куропатку, любил сетования на несвершаемость лучшего в нас, на тщету всех усилий. Картины, написанные на истлевшем холсте. Донесение экспедиции, переданное через забывчивого. Героическое поведение, никем не увиденное. Дом построен из тех камней, какие были. Картина была написана теми красками, какие были. Добиться можно было большего. Высказывается сожаление. Какой в нем прок? Ирония, скепсис, простая, презренная, невыводимая, необходимая (в самом деле не обойдешь) жалоба человечности; заправский фармацевт, я преуспел в пропорциях, смешать, взболтать, и эликсир готов, а на донце — прозрачная ложь, тогда мне, похоже, неведомая, что не снимает ответственности.

(Стряхивает муравьев, встает, прохаживается, садится на камень, подливает в чарку из фляжки, задумывается.)

В чем ложь? Не так легко объяснить, попробую. Сектант, замурованный в кладку реального, знать не знающий ничего, кроме материи, в широкой наличности ее проявлений, — молодецкий кинический вызов — я был вольною пташкой, фланером на вуайерской прогулке, везде находя подтверждения своей правоты. Из непрочитанных, в скуке перелистанных «Капиталов»-талмудов, из выступлений ораторов, радиохаоса, забастовок, из газетных колонок с биржевыми и уголовными котировками, из авиации, джаза, иприта, раблезианского обесцененья денег, раблезианского их возрождения, из темпоритма захлестнутых новой злачностью городов (тайные клубы, подземные лупанары, римские непотребства веймарских пти-буржуа, ночная жизнь, раскинув веер половых и расовых экзотик, впервые превзошла дневную в насыщенности), из недовольства фабричных, из политических провокаций, из черной усталости, взывающей сковать кандалами смутьянство, из площадного вранья и насилия перла красная распаленная туша реальности, живое, самодовольно гниющее мясо, проточенное миллионоголовым червем, и даже кинематограф, лунный и театральный, ошибочно зафрахтованный двойниками, психозом, внушением, кокаином и морфием, терзал его крючьями, тонкими, будто китайские иглы, будто спицы бальзамировщиков.

Мир за гранью реального я отрицал, единственная всеобъемлющая действительность не оставляла лазеек в иное. Меня мутило от салонной и кухонной мистики, от неоплаченной легкости перебросов, прыжков в невозможное, через астральные дырки пространства. Бредни о чуде, о чудесной подноготной событий заставляли меня зажимать уши на манер одной из трех агностических обезьян, стоявших на моем рабочем столе. Когда же челядь усатого маляра запустила ведьмацкую мифомашину, сварившую в одном ночном горшке жидоеденье, гиперборейские руны, космический лед, орду махатм, стерегущих Грааль в компании Зигфрида-копьеносца, злобную нечисть народных сказаний, национально смердящее христианство, я подумал, что кое-кому из приятелей и знакомцев пора образумиться, протрезветь, как мои обезьяны. Католическая партия сопротивлялась на ниве крестовоздвиженья. У нее были соборы, ризы, всемирная живопись, кадильные воскурения, лазорево-небесные хоралы, традиция есть и пить своего господа — две тысячи лет. Заболтанный иезуитами Деблин воспел индейско-монашеский рай в Парагвае, проницательный лирик озябшего мира Йозеф Рот расшиб лоб о холодные плиты капуцинова склепа и получил венок от Габсбургов на могилу, Верфель докатился до лурдских столпотворений, бесцветная проза о святости Бернадетты, чудеса в ней вершились легко, фон Хорват тоже состоял на службе. Я, как умел, сострадал безнадежной их стойкости и рад был бы узнать, если б хоть кто-то из них посочувствовал мне, замкнутому тупому эмпирику. Но жалости, сострадания не вызывал я ни у кого, никогда.

Он размял затекшие ноги, извлек невесть откуда пенковую трубку, кисет, кресало, трут. Вечность прошла, так мне казалось, в разговоре без слов, а солнце не заходило, освещая желтым и красным его окитаившееся философское лицо, даосско-буддийское, в стареньких роговых очках, рубаху навыпуск, штаны, мшистую седину нагретого камня. Табачный дух разнесся по опушке, я захмелел, как от чужого гашиша в Blues Brothers.

Невозможное существует, и чудо существует тоже, вот что я могу сказать сейчас, где бы ни помещалось это «сейчас».

Услышать такое от вас, забормотал я бессвязно, но мысль передал в чистоте.

Услышать «сейчас» «от меня», так много кавычек, что неизвестно, кто и когда говорит. Но это не то невозможное и не то чудо, которыми вольготно, в полноте принадлежности, как чем-то само собой разумеющимся распоряжались те, кто был назван, этого церковного хозяйства с уютными чудесами, мышами, кашляющим священником больше не будет. Невозможное, сознающее свою невозможность, что места для него на земле нет; невозможное, не прошедшее сквозь свою смерть, но именно что пройти не сумевшее, в своей смерти застрявшее, невозрожденное, в ней бесславно оставшееся, ее за собой волочащее, как чулок; невозможное, ни при каких условиях, наибезумных, абсурдных, ни шанса единого не имеющее состояться, ибо оно выдумка, фикция, пустая мечта — только такое, несуществующее невозможное способно (ни на что оно не способно) пробить толщу мира: в ослепительный ли момент напряжения, в тишине передышки, всюду, где это не происходит, потому что это не происходит нигде. Я повторил бы ту же проповедь о чуде, но все ясно и так. О, к сожалению, кое-что я упустил.