Казак на самоходке. "Заживо не сгорели" - читать онлайн книгу. Автор: Александр Дронов, Валерий Дронов cтр.№ 18

– По блиндажу, фугасным, четвертому, огонь!

Командир орудия Рубежанский показывает мне на панораму, становись, мол, за наводчика. Огляделся, данные стрельбы сбиты, ствол направлен далеко вправо, в окуляре панорамы ничего подобного на точку наводки не видно. Растерялся, пришлось брать себя в руки. Прицел установил, можно стрелять, но сомневаюсь, не садану ли по своим? Командир:

– Ор-рудие!

Это последняя команда в цепи всех на открытие огня, я – ни туды, ни сюды, растерялся, сомневаюсь. Рубежанский прыгает к пушке, рвет за шнур, выстрел!

Команда:

– Левее 0-03, три снаряда, фугасным, огонь!

Снаряд у цели, соображаю наконец-то.

– По пехоте противника, осколочным, три снаряда, беглый! Быстрее, фрицы убегают, – передают с командного пункта.

Три снаряда – месть за Копылова. Вездесущие телефонисты информируют, что разбит дзот с пулеметом, выскочили несколько оставшихся в живых фрицев, догнали и этих, уложили шрапнельными. Комбату доложили, что убит наводчик 4-го орудия.

– Кто стрелял, Рубежанский?

– Нет, наводчиком орудия был Дронов.

– Какой Дронов?

– Из новеньких.

– Будет толк, ставьте наводчиком.

Вновь боевая судьба распорядилась по-своему. Почти год, с июня 1941 года по май 1942-го мой военный билет украшала запись «красноармеец», за это время сменил должности: стрелок, подносчик снарядов, наводчик орудия.

Запомнился день 29 июля, во фронтовой жизни от других не отличающийся. В оперативных сводках по-разному сообщалось о таких буднях: «ничего существенного не произошло», «были бои местного значения». С утра немец вел себя агрессивно, наша батарея активности не проявляла, лишь дважды, да и то одним орудием, вели огонь, экономили боеприпасы. На беду фрицы засекли позицию, пристрелялись, теперь жди беды, по поведению противника видно, что готовит удар. Расчетам приказано находиться в полной боевой готовности, в укрытиях, ибо на войне осторожность большое дело. Старший по батарее был человек спокойный, рассудительный, каким-то артиллерийским чувством ожидал налета, что и случилось.

Сначала немец ударил минометами. Хорошо, что укрылись в землянках, иначе жертв не миновать. Обошлось благополучно, незначительно повреждена пушка, разбит погребок, в нем были лишь ящики с гильзами. Одна мина разорвалась прямо на нашем убежище, для трех накатов ерунда, шуму наделала, и только. Правда, два верхних яруса разворочало, что прибавило храбрости, если не пробивает, мина не страшна. С шутками, прибаутками сидим, протираем глаза, отряхиваемся от земли и прочего мусора, была какая-то ребяческая уверенность в неповредимости. Ка-ак даст 105-миллиметровыми!

– Дело плохо, – говорит Рубежанский.

Противник бьет и бьет, измотал, издергал.

– Снарядов не жалко гаду фрицевскому? – зудит Зюзин.

– У него их со всей Европы, – поясняет командир.

Обстрел продолжается сильнее, пробирают тревога, потом страх, больше скрыться некуда. Надежа только на случай. И вот… тра-а-х! Белого света как не было, все стихло, немец долго крушил позицию, товарищи говорили, что наделал немало бед. Для меня окружающее перестало существовать, памороки забило. Помню, как во сне, вроде как поднимало, несло, нечем дышать, глотнуть бы воздуха, только бы дыхнуть! Нос, рот забиты пылью и землей, глаза режет, в ушах боль тяжелая и тупая, собой не владею. Надо прочистить, утереть рот, а нечем, правую руку придавило, в плечо уперлось что-то тяжелое, левую черти с квасом съели, запуталась в шмутках, не вытяну, не подчиняется. Пробовал открыть глаза, не получается. Берет досада, живой ведь, а дышать невозможно, нос куда ни шло, как рот успел земли нажраться?

Кто-то трогает за ноги, брыкаюсь, сигналю: жив! Начинаю понимать, если силой потянут, навалятся стволы наката, задавят. В просвете вижу людей, угадать не могу, чувствую, Рубежанский роется подо мною, оказывается, подкоп делал, в эту канавку и потянули. Боль резанула плечо, правую ногу, на них падали стволы с потолка, усилилось головокружение, внутри стало муторно, вот-вот вырвет. Товарищи волокут из землянки, от боли терпенья нет, открылась рвота, сказать ничего не могу, бойцы меня уложили в окоп, сами нырнули в укрытия. То ли заснул, то ли забылся, взглянул на свет – увидел наклонившихся медфельдшера санчасти полка и старшего по батарее. Что-то спрашивают, гляжу, как баран на новые ворота, не слышу, не понимаю, сказать ничего не могу, язык стал большой-пребольшой.

Фельдшер показывает жестами, что увезет в санчасть полка, я знаками отказался, мол, пройдет. Ночью было хуже, к утру полегчало, утренний холодок освежил. Так и выходился, через 5–6 дней был в строю. Это время было вроде фронтового санатория, орудийные расчеты сооружали новую огневую позицию, я филоню, впервые за год войны имел отпуск по болезни.

Вскорости снова стал за панораму, все бы ничего, да теперь уши стали болезненными, особенно страдал от выстрелов орудия. Другие номера находились на некотором расстоянии от казенника и дульного среза, имели возможность отбежать, мое место у самого огня, у выстрела. Пробовал спичку зажимать между зубов – выскакивала, брал в зубы пилотку – неудобно, не привык держать рот открытым при выстрелах, а зря, было их тысячи, так и терпел боль.

К концу второй декады августа при очередном обстреле, или внеочередном, уж и счет потеряли, случилась беда с Рубежанским. До сих пор вижу его согнувшимся надвое, старший сержант ранен в бок, внутренности не порвало, но ребра переломаны, ранение тяжелое. Трудновосполнимая потеря, командир орудия был коренным батарейцем, любимцем солдат и командования. Боевой, грамотный, всегда подтянут, строен, активен, умел командовать, подчинять и подчиняться. С ним легко было воевать и жить.

Как будем без Рубежанского, кто заменит? Скорее всего командиром назначат наводчика третьего орудия, больше некого. Он ни тпру, ни ну, ни кукареку, занозистый, любит лезть пузырем. В составе батареи с такими можно стрелять, тут главное, чтобы наводчики не были лопухами, а при выездке на прямую наводку, в боях по преследованию врага, при отступлении караул, крику будет много, толку ни на грош.

Сидим с Зюзиным у орудия, горюем, не везет расчету, за каких-нибудь два месяца из ветеранов батареи никого не осталось. Напарник пошел за ужином, я у пушки, орудие в любой момент должно быть в готовности к стрельбе. Приходит Зюзин с котелком каши в руках, с новостями в зубах.

– Ездовых, хозвзвод шуруют, в расчеты гонют, – сообщает новость первую, – хватит загорать да котлы выскребать, воевать, так всем.

– Кого к нам, не слыхал?

– Подходящих не видно.

– Пришлют из других батарей, – заключил я.

Котелок да ложка, когда полны кашей, все вытесняют из стриженой солдатской головы, трескаем, ажник за ушами трещит. Смотрим, идет старший по батарее, с ним трое, сержант и два красноармейца. Приняли строевую стойку, приветствуем, глазами впился в сержанта, оцениваю его мерками командира орудия.