Мужчина и женщина. Тело, мода, культура. СССР - оттепель - читать онлайн книгу. Автор: Наталия Лебина cтр.№ 52

Однако при всей курьезности ситуации в ней была и доля правды. В 1960-е годы стиль унисекс – «направление в дизайне… основанное на уничтожении разницы между мужской и женской одеждой» и характеризующееся использованием «функциональных тканей и материалов, простых конструкций» – захватил практически весь мир (Балдано 2002: 357; Стеорн 2011–2012: 58–59). Так модная индустрия, во всяком случае на Западе, отреагировала на усиление гендерного равноправия, которое шло одновременно с нарастанием сексуальной революции 1950–1960-х годов. Размывание жестких границ гендерных категорий и наполнение их новым смыслом привело к тому, что короткие стрижки более не были закреплены за сильным полом, а длинные волосы – за слабым, в женскую одежду внедрялись элементы мужского костюма, а мужчины начинали использовать «женские» ткани, появлялись унисексуальные виды обуви, усиливалось устойчивое стремление обоих полов к ношению комфортных вещей. Считается, что этот новый стиль превратил моду «в пространство социальных и политических трансформаций» (Стеорн 2011–2012: 53). Люди стали отказываться от выраженных внешних признаков своей половой принадлежности, маркируя тем самым свою сопричастность к новым представлениям о гендерном укладе в социуме.

Логично предположить, что в СССР в 1950–1960-х годах могли развиваться похожие процессы, тем более что элементы унисекса в советском культурно-бытовом пространстве появились еще в начале 1920-х годов. Частично они были отражением общемировых модных тенденций. В 1910–1920-х годах в Европе и США доминировал стиль женской одежды, названный французским словом «гарсон». По описанию русской эмигрантки, балерины Н.А. Тихоновой «в то время… мода требовала от дам чудом сделаться худыми и плоскими» (Тихонова 1992: 88). Чтобы достичь вида женщины-дощечки, многие вынуждены были носить бюстгальтер, полностью сглаживающий грудь. Модными стали брюки-гольф, жилеты с мужскими галстуками. Женщины надевали на себя даже смокинги. Мальчишеский вид подчеркивала и короткая стрижка. Конечно, стриглись женщины и раньше. Так, в 1820-е годы была модна прическа «а-ля Титус» – короткие туго завитые локоны. В 1860–1870-х годах короткая стрижка стала популярна среди молодых российских «нигилисток». Но массовый «постриг» женщин и в Европе, и в России пришелся на 1910–1920-е годы (Дзеконьска-Козловска 1977: 51, 153–155). Мода на стрижку, конечно, была обусловлена усилением эмансипации женщин, втягиванием их в производственные процессы, в активную общественную жизнь. В России эти общие индустриально-урбанистические тенденции усилились социальными катаклизмами революции и гражданской войны.

Приход большевиков к власти в России хронологически почти совпал со всплеском моды а-ля гарсон. Этому стилю исправно следовали жительницы больших и малых городов Страны Советов, скорее всего, не задумываясь о его унисексуальности. Достаточно вспомнить героиню рассказа А.Н. Толстого «Гадюка», написанного в 1928 году, что позволяет расценивать его и как исторический источник. Бывшая красноармейка, при нэпе ставшая «совслужащей», осваивалась в мирной жизни, сменив шинель, сапоги, юбку из занавески и нечесаные патлы на такие важные атрибуты стиля «гарсон», как шлемовидную, надвинутую на глаза шапочку, а главное, стрижку. В рассказе есть описание того, как создавалась остромодная в 1920-е годы прическа: «стричь… сзади коротко, спереди с пробором на уши» (Толстой 1951: 318). Новый стиль украшал далеко не всех. Об уличной толпе середины 1920-х годов писали так: «Теперешние моды не всем идут – нужны красивые ноги, грация, красивая шейка и руки – к сожалению, это редко. Большие кривые ноги, не умеющие носить обувь, грубые физиономии и резкие движения» (Свиньина 1997: 55). Последнее жесткое замечание – лишнее свидетельство того, что одеться «стильно», «а-ля гарсон» хотели не только нэпманы, но и «пролетарская масса». Власти нарекли стиль «гарсон» «нэпманским шиком» в женской одежде. Его вещная атрибутика (узкие короткие юбки, блузоны и т.д.) подвергалась идеологическому осуждению. Но короткая стрижка, знаменитая «буби-копф», была как будто табуирована для критики. В традиционных исторических источниках: документах государственных и партийных органов, периодической печати и даже воспоминаниях периода 1920-х – начала 1930-х годов – не встречаются негативные отзывы о коротких женских прическах. Отсутствие четких высказываний власти в данном случае можно, скорее всего, объяснить тем, что стрижка волос рассматривалась как некий социальный акт отречения от прошлого, старого, рутинного. Новая женщина Страны Советов легко восприняла моду на короткие волосы – непременный элемент стиля «гарсон», вполне соответствующий тенденции носить кожаные куртки.

Этот вид одежды в 1920-х годах имел выраженный унисексуальный характер. Кожанки – форменная одежда летчиков и шоферов времен Первой мировой войны – превратились в символ революционной моды, лишенной традиционного полового символизма. Важную роль в данном случае играл материал: непромокаемый, немнущийся, предохраняющий от ветра. Кожаная куртка, независимо от пола ее хозяина, подчеркивала его причастность к социальным переменам, произошедшим в России в 1917 году, служила пропуском в любое советское учреждение, демонстрировала принадлежность к высшим слоям советского общества. Достать кожанку – предмет вожделения многих – было нелегко. И в период гражданской войны, и в начале нэпа этот вид одежды считался ходовым товаром на толкучках. В первую очередь кожаные куртки стремились приобрести начинающие партийные работники и комсомольские активисты. Тянулись к внешней революционной атрибутике и желающие приобщиться к «пролетарской культуре» представители средних городских слоев и в первую очередь молодежь. Надеть кожанку для многих из них означало зафиксировать факт изменения своей социальной ориентации. Писательница В.Ф. Панова отмечала, что в самом начале 1920-х годов ее муж, юноша из ростовской интеллигентной семьи, «ковал» из себя железного большевика: говорил гулким басом, вырабатывал размашистую походку, а главное, любыми способами пытался приобрести кожанку (Панова 1980: 87).

Любопытное свидетельство того, что кожаную куртку воспринимали как некий мандат на привилегии в новом обществе, встречается в интимном дневнике молодой москвички, дочери мелких служащих. В 1924 году она писала: «Я видела одну девушку, стриженую, в кожаной куртке, от нее веяло молодостью, верой, она готова к борьбе и лишениям. Таким, как она, принадлежит жизнь. А нам ничего» (Рубинштейн 1928: 234).

Но во второй половине 1920-х годов ситуация поменялась. Кожанка перестала считаться модной и престижной. Она превратилась в символ неустроенности быта, вынужденного аскетизма, уместных лишь в условиях военного времени. И это изменение ее статуса являлось признаком демилитаризации жизни. Отказ от ношения старых военизированных атрибутов одежды демонстрировал не только усталость от психологического напряжения «военного коммунизма», но и повышение уровня жизни рядовых горожан. Бывший член Государственной думы, ярый монархист В.В. Шульгин тайно посетил в 1925 году Ленинград. Он явно старался не выделяться из толпы и хотел выглядеть по-советски. Но каково же было его удивление, когда пассажиры трамвая, идущего по Троицкому мосту, с нескрываемым любопытством поглядывали на «комиссарского вида человека». «Этот вышедший из моды тип, – писал В.В. Шульгин, – еще хранивший облинявшие заветы коммунизма, был я. О, ирония судьбы» (Шульгин 1991: 305). В 1926–1927 годах кожанка заметно утратила популярность даже в среде молодежи. На страницах комсомольской печати часто можно было видеть жалобы следующего содержания: «Теперь, если ходить в кожаной куртке, девчата фыркают» или «Что иногда говорит комсомолец? Если ты в кожанке, какой к тебе интерес!» (Комсомольская правда 1927).