Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 329

Да! Вспышка молнии – не только призрачный природный источник света, позволяющий увидеть странную, «немотивированную» сценку в пейзаже, ту, что предметно изображена художником, но и…

Да: и вполне освоенный, природный – и потусторонний, дерзко расколовший небо накал.

Смотрел на зеленоватые выпуклости грозовых облаков с затёками лака, на светоносный зигзаг и с мгновенной яркостью выхваченные из тьмы вспышкой верхушки далёких башен; смотрел, думал и додумался, покончив с предположительными вопросами: то, что изображено, – это и впрямь не обычная, «правильная» картина с ручьём, руинами и фигурами, изображено на ней – озарение, само художественное озарение; элементы картины как бы ещё разрознены, ещё не собраны в какой-то окончательный сюжет композицией: «Гроза», тонко выписанная маслом и взятая в раму – словно и не картина ещё, а своеобразная предкартина! Вспышка-озарение нам являет то, что никогда, ни до, ни после чудесного опуса Джорджоне, не бывало объектом живописи: Джорджоне написал картинный замысел с его иррациональными тревогами.

Да, поучительное воспоминание. Германтов, довольный, блаженно откинулся на спинку кресла.

– Вспышка, вспышка, – счастливо повторял он, как поэт, нашедший дивную рифму, – давненько я к ней, оказывается, подступаюсь. Вспышка и – трепет, живой творческий трепет.

Перелистнул страницу.

Флоренция, «Три возраста».

Была солнечная осень, ветер взвихрял рыжеватую пыль, теребил, силясь отодрать от камней, заплатки плюща, во внутренний двор палаццо Питти ветер заносил из садов Боболи – будто стайки насекомых залетали – жёлтые листочки, какие-то вялые лепестки; нетерпеливо протянул десять евро в окошко кассы.

Быстро взбежал по лестнице.

Отдышался.

Так не бывает?

Бывает, и всё вроде бы на полотне мотивировано – разве это не традиционный тройной портрет?

Скажем, портрет отца, сына, внука?

Ну да, художник, как сообщено в аннотации к картине, испытал «интерес к психологической интроспекции персонажей» и…

Нет, такая банальность, как тройной портрет связанных ли, не связанных родственными узами мальчика, зрелого мужчины и старика, навряд ли могла бы тронуть Джорджоне – нет-нет, с его-то изощрённым умом… Он написал то, чего в реальности не бывает: это действительно тройной портрет, но – одного и того же человека в разных возрастных фазах жизни.

И если это «психологическая интроспекция», то – особого рода: интроспекция в последней фазе, с примесью мучительной ретроспекции.

Напряжение нарастало.

Поймал твёрдый и скорбный, исподлобья, взгляд лысого старика в красном, из тонкого сукна, облегающем плотную спину и плечо одеянии, присмотрелся: конечно, это портрет одного и того же – юного, повзрослевшего и состарившегося – человека.

И стало быть – портрет времени; и трёх времён по отдельности, и в слитности его, времени, невидимого движения?

Нет, видимого уже…

Джорджоне естественно и с подлинным изяществом сделал зримым движение от рождения к смерти.

Вот уж действительно искусность кисти: так неуловимо преображается естественная жизненная ситуация-сценка, что за простеньким сюжетом её опознаётся присутствие мистических сил, а невидимое становится видимым; старик, если захочет, может ведь элегически обернуться, даже всего-то повернуть слегка голову и увидеть себя в детстве – вот же он, в нарядной красноватой парче, с оранжевыми шёлковыми сходящимися на груди лентами, или, может… О, как он был хорош в зрелости! Как к лицу ему был когда-то этот тускло-зелёный камзол с расшитым воротником…

Мужчина с благородным профилем обращает внимание мальчика с припухлыми щеками на что-то в листке бумаги, которую тот, читая, держит в руке, а старик от них, представляющих его-прежнего, в детстве и зрелости, отвернулся, чтобы не ворошить прошлое, но, застигнутый врасплох зрителем, вынужден ответным взглядом поведать о своей последней боли: сжатые губы, бесформенная короткая пегая бородка, пегие волоски за скульптурным ухом, вздувшаяся скула-желвак – как резко выделяется нездоровая бледная желтизна лысого черепа на чёрном бездонном фоне…

Последней болью этой набухает фоновая непроницаемость тьмы.

Бывает, не бывает. Но сколько же оттенков чёрного поглощается вдруг сплошной чернотой: видимой чернотой.

Это та самая ночь, которая всех нас ждёт.

И – не из ночи ли этой вырезан был «Чёрный квадрат»?

Звонок.

Германтов очнулся: Надя?

Да, добрая фея – Надя с краткими наставлениями-пожеланиями: да, отлёт в Милан послезавтра, в субботу, одиннадцатого марта, да, перерегистрация билета у такой-то стойки, но это уже, после оргработы, своевременно проделанной «Евротуром», будет пустой формальностью, да, аэропорт прибытия – Милан-Мальпенса, да, памятка с подробным расписанием тура по дням и часам уже отправлена по электронной почте, да, Юрий Михайлович, не стоило, как видите, волноваться, счастливого вам пути…

Потом Надя позвонила Бызовой, потом…Рутина.

А что в телевизоре? Прибавил громкость.

– Печальная новость пришла только что на ленты информагентств: скоропостижно скончался известный киновед, член петербургского отделения Союза кинематографистов Вячеслав Венедиктович…

– Как, Шумский?! – дёрнулся в кресле Германтов. – Он же днём сегодня, всего-то несколько часов назад, шёл по Большому проспекту; седые космы из-под плоской клетчатой кепочки, густо-розовое лицо… И в полном порядке был, такой монументальный, в дублёнке.

Выключив звук телевизора, Германтов с минуту просидел в тишине.

Потом ему напомнил внутренний голос: смерть – это то, что бывает с другими; он вздохнул и снова стал листать свою книгу о Джорджоне-Хичкоке.

Париж, «Сельский концерт».

Небо сквозь сетку импостов – быстро пересёк залитый верхним светом вестибюль Лувра, удовлетворённо скользнув лишь боковым зрением по книжным полкам: Le siècle de verre, Origine de la Renaissance… и на английском – The Womb of Renaissance – как говорится, пустячок, а приятно; но уже был он сосредоточен, так – прокручивалась очевидная мысль, когда он обходил столпотворение перед «Джокондой», – в кино кадры склеиваются в динамичную ленту, длящуюся во времени, а живопись многослойна, но неподвижна, в картине, словно в стоп-кадре фантастической концентрации, наложение слоёв-смыслов образует глубину времени, так? Он завернул за стенку.

Так: «Сельский концерт», пастораль-исток, задающая перспективы жанра?

Перспективы? Бог с ними, с развитием ли, деградацией жанра…

И – едва запустив цикличные свои рассуждения, возобновлявшиеся всякий раз после заворота «за стенку», – вдруг понял он, что куда важней для него – индивидуальная перспектива, им самим выстроенная, только перспектива обратная – как искусственное пространство для… атмосферы, как необъятного, хотя строго привязанного к конкретному холсту вместилища непрояснённых смыслов. Он смотрит на «Сельский концерт». И мысленно строит обратную перспективу, обратную, ибо точка схода – в его глазу, а расширяющиеся лучи зрения, скользнув по раме холста, по внешним четырём её сторонам, пронзив желтоватую стенку и… Что, что там, по ту сторону пасторали? Он очутился в густой возбуждённой толпе поклонников Джоконды; блестели глаза, очки, капли пота, цифровые фото экранчики мобильных телефонов, поднятые на вытянутых руках. От неожиданности он даже не сразу сообразил, почему все эти возбуждённые люди со всего света сговорились именно здесь и сейчас собраться, чтобы его сфотографировать; ну да, он же неосторожно повернулся спиной к Джоконде… но он чудом выбрался из ажиотированной толпы и по направляюще-расходящимся лучам своего же взгляда, но уже ничего не видя, миновал мраморные лестницы, мраморных львов, залитый верхним светом луврский вестибюль-площадь; он не увидел даже ниши книжного магазина, где пользовались спросом и его книги. О, прошибив лбом столько луврских стен, он не увидел и каменных берегов Сены, изумрудных куп Тюильри – ничего материально-привычного не увидел он, так как покинул пределы заземлённой трёхмерности в поисках атмосферы и, значит, – нового какого-то измерения?