Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 296

Лотто?

Лоренцо Лотто, художник-скиталец, изгнанный из Венеции не без участия в интриге монументального ревнивца-Тициана, который увидел в Лотто соперника, Лотто, потерпевший затем, после Венеции, несправедливую неудачу ещё и в Риме, в Ватиканском дворце? – Германтов вспомнил Сонин рассказ… Вадику было интересно узнать, что Станцы Рафаэля, любимца папы Льва Х, написаны на месте фресок Лотто, уничтоженных по указанию папы.

Поговорили тогда с Вадиком о мировой живописи, о зигзагах её, сменивших плавность умиротворённого движения от стиля к стилю, о спонтанных её рывках к суициду, о необъяснимом её развитии сразу по многим направлениям, хотя бы – от «формы к бесформенности» и неожиданных возвращениях к форме, пусть к как бы традиционной, но утрированно-натуралистической, пусть и совсем уже нетрадиционной, по-разному деформированной, даже в клочья разорванной, но – к форме; на фоне бурных живописных перипетий двадцатого века, сталкивавших непримиримые тенденции, Вадик, помнится, при той встрече сказал, что импрессионисты уже воспринимаются как милые патриархальные старички, зачарованные человеческими лицами и природой, которые, – лица и природу, – писали как бы сквозь навернувшуюся слезу; но почему-то тот разговор свёлся к обмену репликами и получился каким-то торопливо-поверхностным, не то что когда-то, на скамеечке у гаревой беговой дрожки, а последующие беседы случались и вовсе редко – бывало, что и с перерывами в несколько лет, к тому же потом, после окончания архитектурного факультета, Вадик уезжал на три года по распределению в Мончегорск, а едва вернулся, Германтов пришёл вскоре посмотреть привезённые холсты, довольно-таки невнятные и по композиционным затеям, и по технике, итожившие, судя по всему, лишь период изолированного упорного ученичества в условиях полярной ночи: он учился грунтовать, смешивать краски, делать лессировки…

На этих свежих по времени, но каких-то тускло-пожухлых, словно необязательных холстах, – голубовато-бирюзовых и рыжевато-розовых, бесстрастно изображавших двери, окна и ребристые отопительные батареи под подоконниками… – Шанский, признанный наклейщик искусствоведческих этикеток, те необязательные для музейных экспозиций холсты сразу же отнёс к рохлинскому розово-голубому периоду; Германтову, ещё не перехватившему у старшего друга эстафету демиурга-искусствоведа, тогда только подумалось о розово-голубом периоде, но он промолчал, дабы не дай бог не обидеть Вадика подозрением в подражательности, зато Шанский не церемонился, сразу же и поставил тот учебый северный период в мировой контекст, дав ему знакомое имя; правда, услышав про розово-голубой период, и сам-то Вадик озорно закивал.

И что-то ехидно-смешное, в своём духе и – блеснув горячими тёмными глазами, бросил в адрес всезнаек-назывателей…

Но чем и как уколол Вадик двух языкастых, спевшихся быстро искусствоведов уже не вспомнить.

Ропшинская улица, с дежурными деревьями, привычно уходящими вдаль; студия «правильного макияжа, маникюра и персинга», рядышком, – ресторан «Токио-сити», где обещают два блюда по цене одного.

Юбки, жакеты.

И сапоги, сапоги, есть даже высоченные сапоги на золотых шпильках, есть, – со шпорами.

Минуло много лет, Вадик жил уже на улице Маяковского.

Красносельская…

И в угловом доме, за макетами-интерьерами ванных комнат, – модельная итальянская обувь, сумки, перчатки; софа… – на ней можно примерять обувь полулёжа? – Германтов посторонился, выпуская из стеклянных, бросивших в него горсть бликов дверей «Valentino» интеллигентного вида женщину средних лет с белой коробкой, – ей оставалось подыскать чемодан на колёсиках; вот ведь как бывает: торопливо выходила из обувного магазина Инга Борисовна Загорская, она и Германтов даже случайно встретились на миг невидящими взглядами.

А видел-то он в этот момент другую, медленно приближавшуюся к нему по тротуару фигуру с целлофановым пакетом в руке… неужели?! Грузная, в пальто с меховым воротником, еле передвигающая ноги старуха с широким лицом; и какие-то детальки образа запрыгали перед глазами: перламутровая пудреница, забинтованный мизинец; да ещё, – с улыбочками закивали ему головки блондинок, наштампованных Веронезе.

Она?!

Медленно прошла Галя Ашрапян, она, живая…

Она, она…

Живая, живая, нельзя же не поверить глазам своим… но от этого Германтову не сделалось почему-то легче.

И совсем уж редко в квартире на Маяковской удавалось с Вадиком пообщаться, после газо-невских выставок, кажется, два раза всего.

Мончегорская… – и как же увязывалось всё, как? – посуда, скатерти, подсвечники; и опять – обувь, обувь.

А в Мончегорске Вадик, надо полагать, учился не только грунтовать или лессировать, он с необыкновенной скоростью «из себя» вырастал, каждая новая картина после так удививших на выставке в ДК Газа «Зеркал» становилась неожиданным скачком в неведомый какой-то, только Вадику одному присущий период, которому уже никак не получалось дать имя.

«Срывание одежд», – что это, ЮМ?

Как удар.

Надувай, не надувай щёки, а не назвать… – сразу прострелила голову мысль, странно соединившая понятийную беспомощность с восхищением; да, даже и в наименее удачных холстах Вадика было всегда что-то особенное, только ему присущее, его картины, висевшие на залоснённых обоях, были всегда своеобычными художественными пространствами, которые неодолимо тянули зрителей вглубь изображений, – такими пространствами, какие никто, кроме него, не смог бы создать; большая картина стояла на мольберте, а когда Вадик снял с холста тряпку… тут и гости пожаловали: Житинский, Алексеев, Соснин и, – вот уж совпадение, – пришёл ещё и итальянский искусствовед Пуччини, внучатый племянник великого композитора…

Но разговоры-споры того вечера вспоминать сейчас не хотелось.

Разве что – одно высказывание он сразу охотно вспомнил, всего одно; услышал слова, увидел тёмный, почти чёрный, блеск глаз.

Тогда-то, когда, поглядывая на многофигурную композицию «Срывания одежд», заговорили о внушаемом страхе и гнетущем мраке, как композиционно-смысловых посылов, так и приглушённого колорита этой бьющей по чувствам и мозгам живописи, Вадик с характерным своим сухим смешочком, никогда, впрочем, заведомо не исключавшим серьёзности его высказываний, предложил по-своему ясную формулу желанной гармонии, сказал, что любые, – самые отталкивающие, – ужасы изображённого на холсте могут уравновешиваться эстетическим совершенством живописной поверхности, то есть – совершенными средствами самого письма.

А потом, потом, лет через пятнадцать после смерти Вадика, – кто бы мог подумать? – довелось увидеть «Срывание одежд» в одном из частных музеев Нью-Джерси, близ Принстона, и там же – «Несение креста», последнюю из крупных рохлинских вещей, мало кем виденную в России: этакую ошарашивающую карнавализированной жестокостью толпы и совершенную, – уж точно совершенную! – серебряную «карандашную живопись», да, живопись, исполненную по ватману твёрдым острым грифелем кохинора… Светленький зальчик музея Циммерли, где были выставлены две большущие картины, масляная и карандашная, в тот день по крайней мере обходился без посетителей, взволнованный встречей, Германтов на другом краю земли одиноко перечитывал давнее, но чудесно обновлённое-усложнённое самим ходом времени послание Вадика, а над головой будто бы шумел ветер в кладбищенских комаровских соснах.