Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 237

– Ладно, Гауди вгонял-впечатывал себя в им же одухотворённые камни, а Антониони тоже тайно снимал в вибрирующих пустотой фильмах свой же автопортрет?

– Конечно. Антониони и Бергман, Годар и Шаброль, Бунюэль, Хичкок – кого ещё в свой ряд включал Шумский? – все-все они, снимая свои фильмы, снимали ещё и автопортреты; хотя навряд ли могли догадываться об этом…

– И тоже были одиноки? Хичкок так блондинок любил… Блондинки тоже ему понадобились как маски и краски для одинокого автопортрета? Он себя самого, мягко говоря, не красавца, предъявлял нам в качестве неотразимых, но каких-то холодноватых блондинок?

– Не только, не только. Блондинок он как-то хитро использовал и для нагнетания тревог, страхов.

– Так все-все художники, включая Хичкока, были одиноки? Все?

Кивнул: что же им ещё, помимо одиночества, оставалось?

– Что, что оставалось? – заморгала. – Как же, одиночество – это я чувствую, сама понимаю даже, потому как тоже одинока, дико одинока, когда леплю, а всё равно тебе возразить хочу, так хочу…

– А вот поэзии возражать тебе не захочется. Помнишь: «Лишь жить в самом себе умей: есть целый мир в душе твоей таинственно-волшебных дум…»

– Рехнуться окончательно можно.

– Но – не нужно.

И тут же подумал Германтов, испытав укол прошлого, о том, как одинок был Вадик; да, да, кисть Вадика уж точно касалась смерти, когда он писал, и холод одиночества к нему, похоже, подступался уже в зеленогорском пионерлагере… Сидели на деревянной скамейке у гаревой беговой дорожки с лужицами…

– После всех надуваний щёк, к которым ты относилась со всей серьёзностью, после «вибраций», «магии», «мистики» и прочих отговорок в виде вечно уклончивых словес я созрел всё же для окончательного чистосердечного признания.

– Ну?

– Чем дальше в лес, тем больше дров.

– Ну?!

– Никому в академии не скажешь? Я всё ещё хочу, конечно, угадывать-узнавать то, что сам художник не знает. Но с годами я, набираясь опыта смотрений, клонюсь к смирению: всё меньше я понимаю в искусстве, причём не в новейшем искусстве, где для меня чем радикальнее внешние его вывихи, тем – понятнее убывающие смыслы его, а вот с Великим искусством как с вечным накопителем смыслов у меня, чувствую, дело швах, для меня всё сложней оно, всё таинственней.

– Но на окончательном признании твоём сама жизнь не кончается, правда? Искусство – роскошь или необходимость?

– И то, и то…

– Хачапури пересолила, правда? Опять захотелось чаю…

Отразившись в чёрном стекле, где пылал розово-алый абажурчик поверх нескольких горевших ещё тускло-жёлтых окон дворовых флигелей, включила электрочайник, потом всыпала чай в фарфоровый заварочный чайник и подкрутила радио: Монтан пел «Осенние листья».

– О чём он?

Перевёл.

– Слова довольно банальные, даже примитивные, тайна от этого усыхает? – вытряхнула в вазочку печенье из пачки. – Но и банальность почему-то волнует. Ой, и курабье ещё есть, хочешь?

– Это, – вспомнил, – «божественная банальность».

– Цитата?

– Да, так, по-моему, обозвал романсовый жанр Ходасевич.

– Всё-то ты знаешь… Ой, у меня ещё где-то цукаты есть.

– Чудесная новость!

Порывшись в шкафчике, отыскала.

– Совсем мало осталось, их Игорь любит и залезает в шкафчик.

– Игорь спит?

– Недавно ещё читал.

– Что?

– Что-то о Наполеоне.

– Может, чаю попьёт?

Вышла, вернулась:

– Спит уже.

После Монтана грустно запел откуда-то из довоенных лет Соколовский: дымок от папиросы… Как это всё далёко…

– Получается, и Дунаевский бывает грустным, – сказал Германтов.

– Это танго Дунаевского? Никогда бы не подумала. Ну? – с вопросительной требовательностью посмотрела.

Дымок от папиросы… Как это всё далёко…

– Если разъять впечатление, получится, что непонятное волнует, а понятное – при отделении безыскусно простеньких слов от музыки, пусть Монтаном, пусть Соколовским произносимых, – разочаровывает.

Закипал чайник.

– Ты чего сникла?

– Я, дура-баба, думаю.

– И что же?

– Думаю не о том, о чём ты сейчас думаешь. Вот темно сейчас за окном, огни гаснут, ночь, и думаю я – а вдруг там, за стеклом, совсем другой, неведомый город, другая какая-то жизнь, и я хочу убежать туда, в эту тьму, а наутро вижу, что бежать было некуда: те же стены, железные гаражи, одинокий тополь.

– Эврика: вглядываясь в ночь, видим мы, фантазёры, чёрт знает что, а дневное освещение нас почему-то возвращает в реальность.

– Не издевайся! Я и при дневном свете, бывает, с ума схожу. Недавно попались мне на глаза в ящике шкафа красные чулки, помнишь, я в них когда-то в Ялте форсила?

– Помню.

– Так я их натянула и перед зеркалом вертелась, словно чемодан собирала, чтобы неизвестно куда отправиться.

– Охота к перемене мест?

– До нетерпения, до дрожи. Хотя сейчас, если бы в путь в красных чулках пустилась, на меня бы пальцами показывали. Правда, скажи: красные чулки чересур уж экстравагантные?

– По мне, так они лучше, чем синие.

– Ну тебя, я спрашиваю сейчас серьёзно.

– Куда путь-то ты держишь, всё ещё в Париж?

– Как же, в Париж! Ты разве готов мой чемодан нести?

– Всегда готов!

– А мне то хочется, то колется, и не пойму ни за что, в своей ли тарелке я, вот выкинула старые красные чулки в мусорное ведро, а через полчаса достала, выстирала. Посмотри-ка на меня, ненормальную, повнимательней и скажи: я, понимаешь, я, – упрямо, агрессивно даже наклонив голову, – я, вроде бы реальная сейчас, в какой-то момент вглядывания в меня тоже могу превратиться в мнимость?

– И ты, и я… Хочешь, доказывая, что ты не мнимость, меня боднуть?

– Хочу! Ты бы знал, как хочу! Но почему…

– Потому, быть может, что все мы – временные, и потому ещё, повторюсь, что все жизненные тайны – и последняя из них, наверное, главная, тайна смерти – не обязательно где-то далеко или за окном искать и разгадывать, они разлиты между нами, учти, и неприбранная кухня наша полна тайн.

– Ну тебя… Мало мне изобразительных пыток, так ещё и упрекнул…

Попыхтев, выключился чайник.

– Святая правда, тайн и тут, на кухне, невпроворот.

– Скажи, тайна жизни и тайна искусства, когда умирает художник, окончательно сливаются в его произведениях воедино?