Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 222

И – нобелевский лауреат по экономике:

– Под гнётом долговых обязательств трещит по швам, то есть по национальным границам, финансовая система Евросоюза, – облачённый в мешковатый, в крупную клетку, пиджак, небритый, с огненно-рыжим нимбом волос, полный, потный, крутой лоб, щёки блестели – ох, сколько их уже, нетерпеливых предсказателей краха, брызжущих слюной нобелевских гуру с длиннющими горячими языками, – нобелевец торжествовал по поводу своего давнего, трёхлетней давности, но наконец-то сбывавшегося катастрофического прогноза, возбуждённо жестикулировал.

– Утечку мазута с затонувшего у берегов Тосканы круизного лайнера, судя по всему, не удаётся предотвратить, – радостно перехватила эстафету новостей девица с искусственно сияющими глазами. Мощный чёрный борт Costa Concordia, начинённый умнейшей электроникой гигантский красавец-лайнер, на боку… как суицидальный кит, выбросился на берег?

Германтов сочувственно вспомнил об устрицах Тирренского моря, которые пострадают в гендерных правах своих из-за утечки мазута, утратят способность менять пол; устрицы, ущемлённые в своих природных правах, будут протестовать?

Любопытно: протест скользких холодных неполиткорректно отравленных мазутом да ещё и отлучённых от ресторанных тарелок устриц…

– Внимание, внимание! Нашему корреспонденту повезло заснять гениального математика Перельмана, скандально отказавшегося получить премию в миллион долларов, присуждённую ему международным жюри за решение… Смотрите, смотрите, гениальный отказник, закрываясь от нашей камеры, выходит из купчинского магазина «Пятёрочка», вот он, наш гениальный прославленный соотечественник, смотрите, смотрите, великий математик приближается к своей блочной девятиэтажке, где скромно проживает с мамой-пенсионеркой…

Не решил ли он, гениальный отказник, ту самую гипотезу-задачу Пуанкаре, «задачу тысячелетия», над которой бился всю жизнь Изя?

По тропинке, протоптанной среди сереньких осевших сугробов, шёл, оскальзываясь, пытаясь неловко заслониться от репортёра рукой, бородач в куртке; в другой его руке болталась авоська с продуктами.

* * *

– И ещё почитай, Юра, ещё, – детское любопытство и плотское желание, сливаясь, превращались в привычку?

Это была их «Тысяча и одна ночь».

Чтение как возбуждающе-волнующее снотворное?

«Часто у мужчин интерес к искусству и чувственность развиваются независимо друг от друга…»

Вот-вот, Катя жарко прижималась к нему, а у Германтова-то был давний и совсем другой, умственный какой-то, несмотря на отроческий возраст, опыт вслушивания в Пруста, совсем другой, сейчас к тому же сентиментально окрашенный: из прошлого доносились кашель, благоухание папиросного дыма, духов «Сирень». А половозрелой и сверхчувствительной Кате он читал Пруста перед сном так, как впечатлительным детям читают сказки? Когда же угасал на время телесный пыл, Пруст и для него, и для Кати заполнял промежутки нежности и покоя чем-то идеальным, чем-то, к чему бессознательно все мы тянемся? И пусть реакции её были совсем не детскими… Он так и не смог понять, как и чем именно отзывались непонятные звуки в её душе, какие сигналы её душа посылала телу; он частенько пасовал перед непостоянством её чувств и желаний, её реакций, догадывался лишь, что она, орошаемая ночным потоком чарующих, будто бы с запаздыванием аккомпанирующих недавним приступам страсти звуков, испытывала совсем не то, что когда-то испытывал при чтении Сони он…

* * *

«И жизнь его любви, и постоянство его ревности были замешаны на смерти, неверности, бесчисленных желаниях, неисчислимых сомнениях, и всё это было устремлено на Одетту. Если бы он долго её не видел, все эти желания и сомнения, умирая, не сменялись бы новыми. Но присутствие Одетты продолжало поочерёдно сеять в сердце Свана то семена нежности, то семена подозрений… И вот, в этот самый миг, следуя озарению ревнивца – сродни озарению, внезапно подсказывающему новую великую идею или новый всеобъемлющий закон поэту или учёному, который сперва просто набрёл на свежую рифму или сделал неожиданное наблюдение, – Сван впервые вспомнил фразу, слышанную от Одетты…»

– О чём ты сейчас читаешь, о чём?

– О ревности, – далее Германтов пересказал ей трогательно забавный эпизод, когда замученный болезненными подозрениями ревнивец Сван, пытаясь наконец уличить Одетту в неверности, подкрался ночью к её окну; у неё кто-то был – из-за ставен в щёлки пробивался свет, доносились голоса, один голос был точно мужским…

– И что потом было, он к ней ворвался?

– Нет, к счастью для него, не успел – оказалось, что Сван в терзаниях своих ошибся, он перепутал окна.

– Почему ты-то никогда меня не ревнуешь?

– А разве есть для ревности повод?

– Как же, ты вне конкуренции.

* * *

– Ещё читай, Юра, ещё.

И уже читал-листал он страницы другого прустовского романа.

«Теперь, когда нет больше элегантности, я утешаюсь тем, что думаю о женщинах, которых знал в былые годы» – не удержался и тут же перевёл, а Катя, поглаживая его, спросила более чем разумно:

– А может ли существовать элегантность на все времена?

Глаза её были прикрыты, веки чуть-чуть дрожали.

Под ресницами слабо колебались лёгкие тени.

«Но каким образом люди, наблюдающие теперь эти ужасные существа, в шляпах, покрытых птичником или фруктовым садом, каким образом могут они хотя бы отдалённо почувствовать очарование, которое являла взорам госпожа Сван в простой сиреневой наколке или в маленькой шляпе с одним только, вертикально прикреплённым спереди цветком ириса? По силам ли мне будет сделать понятным для них волнение, овладевавшее мною зимними утрами при встрече с госпожой Сван, прохаживавшейся пешком, в котиковом пальто и в берете с двумя похожими на лезвие ножа перьями куропатки, но окутанной искусственным теплом натопленных комнат, живое ощущение которого вызывалось такой ничтожной вещицей, как смятый букетик фиалок на груди…»

Задержал дыхание.

– Ещё, ещё, – щекочуще-горячо, в ухо зашептала Катя; в прустовской музыке, чувствовала, было столько близкого её неясным, но требовательным запросам, и столько необыкновенного.

«К тому же я не удовлетворился бы одним тождеством дамских туалетов. Благодаря органической связи, существующей между различными частями одного воспоминания, частями, которые образуют в нашем сознании как бы единое целое, откуда мы не можем ничего ни извлечь, ни отвергнуть, я хотел бы провести остаток дня у одной из тех женщин, за чашкой чая, в квартире со стенами, расписанными в тёмные цвета, подле которых мерцали бы оранжевые огни, красное зарево, розовое и белое пламя хризантем, в ноябрьские сумерки, в одно из мгновений, подобных тем, когда мне не удавалось получить наслаждений, которых я желал. Но теперь мгновения эти показались бы мне очаровательными…»

Читал он… или они вдвоем, вместе, чудно слившись воедино и будто бы во сне, видели внутренним зрением вереницы чудесных образов, в которые воплощалось всё то, что высказывалось и с дивными подробностями описывалось Прустом? Сейчас ему особенно хотелось бы верить, что смотрели они с Катей общий, один на них двоих, сон.