Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 159

– Почему же тогда не «восемь с половиной»? – спросил Германтова на кафедре некий учёный глупец, не удовлетворённый намёком, желавший окончательной, «лобовой» определённости аналогий.

– Увы, в Риме всего семь холмов, – с язвительной почтительностью клоня голову, отвечал Германтов.

– А «половина» тогда зачем?

И всё же к селу ли, городу был сей намёк?

Конечно, к городу, причём к конкретному городу, ибо Феллини был, пусть и не коренным, но – римлянином и о Риме снял одну из лучших сумасшедших своих картин, в ней пульсировала живая кровь Рима, что же до «Восьми с половиной», то это ведь была картина прежде всего о творчестве как таковом, о фантасмагориях его, а уж это-то лыко закономерно уложилось Германтову в строку.

Да, Рим как творческая фантасмагория в каком-то высоком смысле – пространственная фантасмагория, сотворённая веками, которую мечтал Германтов охватить-покорить-освоить и наново оплодотворить концептуальным взглядом… Что же до киностилистики движения сквозь Рим – хотя бы шумных пролётов сквозь сонные дворцы, церкви и руины феллиниевских мотоциклистов с амазонками за кожаными спинами рулевых, на задних, чуть приподнятых сёдлах, унаследовавших, как казалось, всю античную энергетику, – киностилистики, собиравшей вечный-современный Рим из чересполосицы кадров, то Германтову, искавшему новую словесную выразительность для вроде бы извечной картины Рима и колдовской, вовсе не заключённой в отдельных памятниках, а как бы блуждающей красоты его, конечно, стоило взять на вооружение и зрительную образную динамику киномонтажа.

А статику, сонно-величавую статику под сенью веков?

А нынешнюю римскую анемию?

– Текущим вашим впечатлениям от того, что видите вы в Риме сегодня, под конец книги уже недостаёт плотскости, живости, – журил всё же Германтова на чествовании в вилле Боргезе почтительный старичок с нетвёрдым французским.

– Увы, так же плотскости и живости недостаёт и современному Риму, – улыбался Германтов, поднимая бокал.

– Вы хотите сказать, что у Рима, как и у нас, нет будущего?

Пожал плечами.

– Самое богатое прошлое само по себе не гарантирует интенсивность будущей жизни.

– Когда же ощутилось зримое омертвение?

– После Феллини.

Старичок блеснул глазками, закивал.

* * *

Но многовековая статика тоже обладала, само собою, исключительной выразительностью! Германтов заворожен был старыми римскими фотографиями, сколь плоскостными, столь и, как ныне казалось ему, кубистическими по изобразительной стилистике своей уже тогда, в девятнадцатом веке; заворожен был сохранёнными для него внимательным фотоглазом чёрно-белыми мгновениями монохромной облупившейся жизни… Но помимо зрительных образов, так его волновавших и вдохновлявших, были ещё и книги, а он ведь никак не мог удовлетвориться тем, что читал о Риме; как ни странно, чувствовал он, горы книг о Риме были словно отделены какой-то изначальной преградой от зримости того, что описывали они…

О, о таком он при всей отваге своей вслух не смог бы признаться, однако – тут уж ничего не поделать! – его – именно его – притязаниям на всеохватную точность не соответствовали блестящие классические тексты о Риме, сочинённые великими, ибо классические тексты Гёте, Стендаля, Гоголя были плодами вербального их мышления, гениального в каждом из отдельных случаев, но заведомо ограниченного, а амбициозный концептуалист Германтов, поднявший до небес планку требований к себе, вздумал скрестить – органично скрестить в своём небывалом обзоре-тексте! – вербальное мышление с пространственным мышлением, совершенно специфичным, но Германтову, пусть он, напомним, и не состоялся как архитектор, отнюдь не чуждым. Ему вспоминались какие-то фразы Гёте, он тоже чувствовал себя «соучастником великих решений судьбы, пытаясь распутать, как же Рим следует за Римом, и не только новый за старым, но различные эпохи старого и нового одна за другой». И – усложнял задачу, пытаясь при этом уместить разные эпохи в одном своём взгляде. О, многое зная о Риме, прочтя все главные книги о нём, Германтов решил Рим увидеть – так, как никто до него не видел, поскольку точка зрения Германтова на Рим, словно раздробленная на семь секторов-частей, но – единая, и сама по себе была уникальной.

И как же он за эти две жаркие недели полюбил Рим?! Так, наверное, как любить можно только своё создание. Напрягаясь, изнывая-потея, хватая ртом горячий, как в сухой парной, воздух и – во все глаза: с холма на холм, с холма на холм и буквально, с подъёмами и спусками, и мысленно… Вниз с холма и – вверх, вверх на очередной холм.

Ну и что?

Что же концептуально нового было в этом, что?

Разумеется, он не собирался описывать римские памятники – кто их теперь, рассыпанных по Интернету, не знает? Да и давно памятники были до камушка тысячи раз описаны; не собирался он и углубляться в дебри истории, в сюжеты судеб и биографий, нет. Увидеть-описать он хотел исключительный, меняющийся при взгляде с каждого отдельного холма, ансамбль холмов: каждый холм в топографических и культурно-исторических особенностях своих и все холмы вместе сплавлялись в ансамбль тысячелетий, ибо пространственная эта всхолмлённость благодаря выбору Германтовым особых точек зрения – семи точек зрения – и позиции для обобщённого взгляда с холма-половинки, тоже, само собою, пространственных, сделалась ловушкой для времени; с холмов и все исторические вехи необычно, но отчётливо так виднелись…

Он радостно погружался в транс созерцательного анализа.

И описывал взгляды, свои – свои! – взгляды на Рим; взгляды как творческие импульсы, взгляды как аффекты, взгляды как впечатления, взгляды как лирические отступления, взгляды как идеи, взгляды как инструменты.

И, между прочим, каждый его взгляд Рим изменял, да, изменял, поскольку, прежде чем коснуться Рима, проходил как сквозь неразличимую, но неустранимую призму германтовского характера, так и сквозь индивидуальные культурные фильтры, которые Германтов, никогда лицемерно не прикидывавшийся объективным, и не собирался прятать, ещё как изменял… Рим на глазах Германтова жил и менялся, точнее – преображался, поскольку в зрительной памяти Германтова пребывали уже, к примеру, образы Нью-Йорка, Иерусалима и, разумеется, образы Петербурга, Львова, прочих городов, которые довелось ему повидать до Рима. Специфические образы эти подчас неожиданно и для Германтова преломляли образ самого Рима, непроизвольно и сиюминутно вмешиваясь в процесс созерцательного анализа; так-то: молодой Нью-Йорк с неизбежностью менял-преображал древний Рим.

Однако помимо наборов многочисленных призм и фильтров, позволяющих смешивать пространство и время и прихотливо заставляющих Рим меняться, была у него дисциплинирующая, направляющая-определяющая система взглядов как система тех самых «пространственных непреложных рам»; и конечно, улавливал он взглядами своими «внутренние сдвиги» и «внутренние линии» композиции божественного ландшафта.

Итак, взгляд с каждого отдельного холма, обдуманно ли, спонтанно сужая-расширяя угол-сектор обзора, предлагал индивидуальную – культурно-пространственную – версию всего Рима, вбирающую в себя и версию его морфологии.