Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 152

Перебирал жутковатые сюжеты своих предрассветных снов: сегодня его жестоко, до крови, на пару, в четыре кулака, избивали великие друзья-соперники; а вчера – да вчера! – творение их, вилла Барбаро, разваливалась у него на глазах, будто бы разрушенная внутренним взрывом.

Да, сегодня, проснувшись, к воронам прислушивался, не накаркают ли и толчки сердца считал, перебирал смутные свои страхи, вместо того чтобы встать, поскорее открыть компьютер.

Но сначала, конечно, открыв компьютер, он заглянет в электронную почту: ожидаемая им распечатка, недельный план-график поездки, который позволит-таки покончить с отвлекающими сомнениями, наверное, там уже. А потом – к сути! Действительно, блаженство полуготовности – убрать или вставить слово, перестроить фразу и ощутить, как родовая судорога пробегает по всему тексту. И снова не без сожалений вычёркивать, снова с радостной дрожью писать по вычеркнутому; и какое же – действительно до телесной дрожи – возбуждение испытывал он от этих преображавших текст судорог, которые заодно с преображениями текста как такового ещё и на прошлое его самого влияли, и на будущее. И как вырастал он в своих глазах – о, он ощущал себя центром притяжения в мигом перестроившейся галактике, ни в грош не ставившей уже ни Птолемея, ни Коперника: земля вовсе не вокруг солнца, как вроде бы лучшие звездочёты окончательно порешили, а вокруг него, Германтова, вращалась, пожалуй, и солнце даже вращалось вокруг него! Он будто впервые в жизни что-то открывал для себя и писал, писал, как если бы вдруг чудесно помолодел: он оставался ранимым, уязвимым, вопреки возрасту и многоопытности слоновья кожа не нарастала. Да, не забыть бы о дополнениях к файлу «соображения» – что туда он, проснувшись, захотел вставить? А-а-а, брысь, Альцгеймер, память не подводит… три удачные зацепки! О, он непременно использует предрассветные мысли об интровертности Палладио и экстравертности Веронезе; о гламурности колорита веронезевой фрески; о Тинторетто как условном анти-Веронезе, о темнотах в живописи его, о резком, неукротимом Тинторетто как фигуре контраста; да, подумал Германтов, замысел расширяется: Тинторетто будет стоять где-то рядом, но сбоку, как бы на полях текста – мрачно-молчаливый, но неукротимый творческий резонёр? Фреска Веронезе – картина мира, всего мира, воспринятого как рай. Но почему бы не сопоставить её с «Раем» Тинторетто, похожим на ад?

Да, конец – делу венец, да, потом, после точки, ощутит он внутреннюю опустошённость, но сейчас возбуждала та самая полуготовность; подвижность, открытость текста к неожиданным смыслам… И воображение разогревалось, неожиданные смыслы вот-вот нахлынут – пора бы уже, пора.

Что может быть загадочнее самого процесса творения?

Держа в руках книгу с точным и ёмким, эффектно, хотя и простым шрифтом, набранным названием на суперобложке – «Унижение Палладио», каково?! – пролистывая книгу, он ведь затруднился бы даже определить её жанр.

Как интересно было ему, как интересно – пролистывать-читать, трепеща, то, чего ещё нет!

«Искусствоведческий роман» – очередное клише? Искусствоведческий… Всякое уточнение – десакрализация жанра?

Нет, нет, вовсе это не упрощающее уточнение, а обогащающее; без выдуманных персонажей, без закрученного сюжета, однако – роман; он способен удивить чем-то воистину новым.

Эта книга – главная его книга! – как обещает уже в полуготовности своей её текст, будет ни на что из написанного им прежде не похожа!

Из строк, рождавшихся на экране компьютера, складывалось пока что-то неопределимое, что-то блуждающее меж сдвоенной – как-никак, два героя-символа – художественной биографией, занудно перечислительной научной статьёй, тонким эссе, фантастико-историческим и концептуально-прогностическим сказом, исповедальной, искренней, написанной от первого лица повестью… И все эти жанровые компоненты, и сами-то по себе трудно сводимые в нечто цельное, дополнялись, как бы он ни храбрился, если уж речь зашла о самовозбуждении, ибо самовозбуждение лишь усиливалось уколами сомнений и малодушия – замах на рубль, удар на копейку? – страхом перед неудачей, боязнью показаться смешным в своей отваге…

Но минутные страхи отступали, настроение поднималось.

Всё выше, выше и выше…

Хотя солнечный свет стекал сверху вниз.

* * *

Дворовый брандмауэр потеплел, сразу же стал горячим и, солнечно плеснув в зеркало, уже наливался за плечом Германтова жарким светом, горел – по неровной штукатурке стекал напалм, в который, казалось, преобразовались все огненные цвета маховской палитры, а Германтов будто бы и не узнавал себя в зеркале, будто бы за ночь он неузнаваемо изменился.

А если и впрямь изменился он, то – к лучшему: изменения эти его не могли не радовать.

Нет, он не подрос, пока спал и затем долго ворочался в постели, и по-прежнему был он хорошо сложенным и чуть выше среднего роста, и по-прежнему густой седоватый, но как бы безвозрастный ёжик шёл ему, спортивному и подвижному, но почему-то сейчас Германтову, стареть явно не желавшему, показалось, что за беспокойную эту ночь он и вовсе чудесно помолодел…

Не самообман ли?

Или ему льстило зеркало?

Ему за семьдесят, а выглядит он максимум на пятьдесят? Он готов был повторять вопрос-ответ много раз.

Так – сбросил двадцать лет, именно так!

И почему же на него, феноменального, посрамившего упругой статью неправдоподобный возраст свой, не обращают внимания геронтологи?

Смотрелся в зеркало, а будто бы рассматривал себя – сам себя – через лупу с костяной ручкой, через ту самую лупу, что лежала на письменном столе, на карте Венето.

Радовался, что он, по-прежнему увлечённый и устремлённый, совсем не похож на вроде бы спортивных, подтянутых, но внутренне трухлявых – пальцем ткни, и сразу развалятся – бодрячков; такие бодрячки-«старички» ещё оставались какое-то время среди бывших стиляг, хотя, по правде сказать, бывших стиляг-то в последние годы почему-то и взялся изводить, заторопившись, мор, особенно тех стиляг, что ринулись с когда-то патрулируемых дружинниками тротуаров Невского на свободу; они потом пачками безвестно умирали в Штатах, в Израиле… на всю жизнь сохранили детский негативизм? Так привыкли по мелочам задираться-сопротивляться, противостоять любой дури советской власти, что на старости лет на освоение горизонтов свободы у них уже не оставалось ни жизненных, ни душевных сил?

Нет, уж точно он не такой.

Совсем не такой.

В подбородке нежданно обнаружилась волевая твёрдость пятидесятилетнего – нет, сорокалетнего! – мачо; так, хорошо, нет мешочков и потемнелостей под глазами, в уголках глаз нет коричневых лапок; а в рисунке рта и в помине не было бессильной капризности, которая нет-нет да предательски проявлялась прежде и как бы иронизировала над героическими потугами лицевых мускулов, и нет – нет, и всё тут! – никакой брюзгливости в изгибе губ, и хорошо, что ещё с год назад решительно сбрил отпущенные за время нормандского отпуска бородку и бакенбарды… Приблизил лицо к зеркалу: неужели прошлогодний атлантический загар до сих пор сохранялся? Его порадовал этот здоровый, неисчезавший оттенок бронзы.