Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 132

Две противоположные стороны для прогулок… Что там приговаривала тётя Леония? «Когда предпринимаешь прогулки в том направлении трудно рассчитать время». Ну да, ну да, «вдыхая запах сирени, можно идти вдоль белой ограды парка господина Свана или можно идти в обратную сторону по красивой равнине с идеальным речным пейзажем, тем паче что пора сирени закончилась…»

В сторону Свана. Главное романное направление, множество побочных направлений в себя вобравшее. Но – шли ведь и в другую сторону тоже: в сторону Германтов, в сторону Германтов; по берегу Вивоны, мимо её кувшинок, развесистых деревьев, нависающих над тихой водой, мимо рыбака в соломенной шляпе, точно вросшего в землю, – в сторону Германтов. Волнующее звучание, волнующее, как если бы был он потомком носатой герцогини, родство… Ну да, мало ему родства с французскими королями.

– Юра, – усмехнувшись, скажет через несколько лет Штример, – ваша фамилия навсегда делает вас заложником Пруста. Вы, Юра, обречены всю свою земную жизнь бродить, как в царстве теней, меж прустовских персонажей…

Соня читала: «Так как берега Вивоны в этом месте поросли густыми рощами, то тень от деревьев давала воде окраску, обыкновенно тёмно-зелёную… Там и сям на воде краснел, словно земляника, цветок кувшинки, с алым сердцем в кольце белых лепестков. Дальше цветов росло больше, но они были бледные и не такие лоснящиеся, более шероховатые, в более густых складочках, и случай разбрасывал их в таких изящных узорах, что мне казалось, будто я вижу плывущие по течению, как после меланхолического финала изысканного праздника во вкусе Ватто, растрёпанные гирлянды бледных роз… Мы присаживались на берегу реки. В праздничном небе плыло беспечное облако. По временам истомлённый скукой карп всплескивал над водой…»

А дождь за окном усиливался.

Акварель Оскара Кокошки, яблоки, шкатулка «с миру по нитке», накрытая чехлом пишущая машинка, забытый, казалось, на тумбочке томик Лермонтова… Осматривал комнату, прощался; был конец августа, приближался день отъезда.

И он мысленно проделывал обратный путь: Лунинец – сажа за окном, мутно-жёлтые станционные огни, неразборчивое бормотание радио, свистки, глухое лязганье буферов, рывки через силу, толчки и… В ушах всё ещё стоял Сонин голос, как если бы и в поезде она дочитывала ему бесконечную прустовскую страницу. И вот уже красно-оранжевые искры полетели сквозь ночь: всё быстрее шёл поезд, под монотонное постукивание-покачивание Германтов после Лунинца засыпал; а потом, потом – Барановичи, Орша, Невель, Дно, Псков, Луга…

Смена школ, берегов Невы и – приговор дальновидного Бусыгина, который задал перспективу

– Германтов-Лермонтов, Германтов-Лермонтов… – это было школьное прозвище, дурацкую дразнилку придумал обалдуй Шилов – одноклассник, неугомонно шумный и глупый король камчатки, которого трудновато учителям было укротить. Бессмысленные звуки, сопровождаемые сотрясаниями рыхлого тела, были распиравшей его стихией. Запомнилось, как на каком-то вечере в актовом зале, когда затеяли бег в мешках, он так раскудахтался на неловком, вперевалку, бегу, что дал повод сострить не терпевшей его глупейших выходок математичке Нонне Андреевне: Шилова, сказала она, в мешке не утаишь. Да, так вот, не таясь, бурливо-бравурный Витька Шилов стал модным в определённых кругах публицистом, довольно-таки косноязычным пропагандистом и защитником православия, которое вряд ли в защите его нуждалось.

Германтов-Лермонтов… Вот уж действительно бессмысленная рифмовка, бессмысленное совпадение звуков, но сколько лет прошло, а Шилов, располневший и поседевший, когда случайно встречались раз в несколько лет на улице, сразу приветственно и радостно наваливался, выкрикивал, как заведённый издавна автомат, точно столкнулись они не в городе, а на школьной перемене, свою дразнилку…

Да, Шилов явно считал убогую, мягко говоря, рифму своим нетленным литературным достижением.

* * *

Много лет ездил летом во Львов… Но были ведь и другие времена года, была школа, расположенная рядышком с угловым домом, на Бородинской улице.

И будто бы было ещё какое-то другое, специально для него, странного и неправильного, изобретённое – отслоившееся? параллельное? – время.

Два времени, текущих в разных бытовых плоскостях, два времени со своими цветами, запахами?

Но как эти два времени сосуществовали? Могло ли одно время просвечивать сквозь другое?

* * *

Странное, неправильное «домашнее» обучение.

Но странным и неправильным получилось также обучение в государственной средней школе!

* * *

Многое, очень многое и, возможно, главное для себя, как бы перепрыгивая через многолетнюю череду сорокапятиминутных уроков, он узнавал дома и на прогулках с Анютой, узнавал непроизвольно, без специальных усилий, ушки-то на макушке были, а уж с учётом отличной памяти… Ну кто из его ровесников, при живом-то Сталине, знакомился с историей не по «Краткому курсу»? Да, питательный бульон глотал, оранжерейным эффектом пользовался; стоит напомнить и про говорливых гостей Сиверского, гостей Гервольских… Но можно и добавить ещё: перед мысленным взором его словно со страстным великодушием пролистывались год за годом многозначительные картинки, он к ним многократно возвращался, пересматривал их. Скажем прямо: он получил помимо школы, в том самом отслоившемся ли, параллельном времени, обтекавшем примитивное – какой ещё эпитет подобрать к потемневшему кирпичному ящику? – здание школы, отделённое от тротуара хлипкой металлической решёткой и рядом низкорослых неровно остриженных деревьев, внешне бессистемное, хаотично вольное, но – вот оно, самое поразительное! – оказавшееся глубоким домашнее образование. Приобретённые им во вроде бы случайных беседах сведения-знания выстраивали удивительные перспективы. От присутствия в воображении этих динамичных перспектив, где угадывались силуэты великих, звавших его за собой фигур, он и в школе чувствовал себя защищённым – защищённым самим ожиданием будущего, интересного и наполненного. И – как ни странно – благодаря иллюзии защищённости своей, он в реальности школьных советских будней был довольно-таки свободным, он, столько уже узнавший, не обязательно понявший, но – узнавший, а что-то, ничего не поняв, впитавший-усвоивший каким-то непостижимым, присущим одному ему способом, даже никакого идейного давления в школе не ощущал. Он ведь даже умудрился, ничего для этого специально не сделав, в комсомоле не состоять. О, с детства уже он был обтекаемым, и никакие направленные кампании не задевали его, какие там промывки мозгов – даже сверхидейный и отталкивающе противный, долдонивший с воодушевлением всякую священную чушь завуч Свидерский, за фанатично верноподанные заслуги свои и жестокость к непослушным школярам прозванный инквизитором, для юного Германтова, немало уже прознавшего о войнах и революциях, не подконтрольных «Краткому курсу», будто бы не существовал, а собственно слова Свидерского отскакивали от Германтова, как горох от стенки. И не раз и не два Германтов, вспоминая Анюту, думал лишь, что премерзкий и, увы, абсолютно реальный несравненный Зиновий Эдмундович Свидерский мог материализоваться из тёмных предприпадочных фантазий Достоевского – невыдуманный, из мяса и костей, педагогический бес. Тем паче не существовали для Германтова истерические идеологические спектакли, в которых завуч играл, конечно, главную роль: ну разве можно было, пусть и проливались на коридорной линейке солёные реки слёз, проникнуться всенародными скорбями-печалями по случаю смерти Сталина, когда только-только похоронили Липу, Анюту? Нет, он будто не заметил коллективного помешательства; кстати, и дома смерть вождя была встречена вполне буднично.