Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 108

Как это было, как это было тогда, во Львове? – пытался воссоздать минувшее Германтов и, ворочаясь сейчас в своей постели, зарывался лицом в перья и пух той подушки, ощущал прохладу хрустящей той простыни…

И – вдыхал дым с примесью «Сирени», слушал далёкий кашель.

Ну да, в образе Сони чудно, но при этом естественно, сопрягались проза Пруста, сотканная из тончайших нюансов, проза как потерянный рай, и страдальчески-яростная живопись Тинторетто как изнанка светлых образов рая, пугающе-грубая изнанка, извержение тёмных – чёрно-коричнево-жёлтых – энергий.

Ну да, любопытная догадка, слов нет: Тинторетто приплывал на остров Мурано, смотрел на пламя в печах стеклодувов через тёмно-коричневые очки; к тому же от дома Тинторетто в Каннареджо до острова Мурано было недолго плыть.

Но почему сейчас об этом подумалось?

Тук-тук, тук-тук – съезжал, ускоряясь, с моста через Карповку трамвай.

Ну да, ну да, в своём репертуаре – играл фактами, притягивал за уши и сталкивал художественные события из разных веков.

А тогда он продолжал думать: ну почему, почему «В сторону Свана» лучше, чем «Перебои чувств»?

* * *

И тогда же она откашливалась и – читала, просто-напросто читала вслух, не преследуя никаких практичных и сиюминутных воспитательно-образовательных целей, а он уже, отложив раздумья, просто-напросто слушал звучания слов, слушал в таинственном мраке, из которого свет ночника выхватывал лишь контур книги и жёлтое, напряжённо-серьёзное Сонино лицо – ну да, как не повторяться? – слушал фразы, слова на чужом языке, таком пьяняще музыкальном, слушал, не вникая, ибо не понимал ещё слов, в наслоения смыслов. И как же Соня преуспела, она действительно ему внушила язык, весь французский язык, целиком! Соня, читая, наверное, возвращалась с радостью на час-другой в почти знакомый, близкий ей, но навсегда исчезнувший Париж Пруста, да, не зря, совсем не зря Пруст разбойничал в своём Париже под прикрытием масок чужих личностей, крал черты, грабил сердца… не зря: Соня теперь с полным правом возвращалась в когда-то счастливую и для неё, многоликую языковую среду, полагая при этом, наверное, что и племяннику стоило бы выкупаться в обертонах прекрасной французской речи, в прекрасных звуковых переливах, которые и сами по себе, до улавливания растворённых в них смыслов и образов – это в будущем, в будущем! – очищают и облагораживают детскую душу.

«Жадно стремясь к счастью, я не просил от жизни в такие минуты… ничего другого» – к этой фразе Соня возвращалась, и Германтов подумал потом, что состояние, которое описывал Пруст, было при чтении состоянием самой Сони, да и самого его, Германтова, тоже, ибо слишком уж заразительным было Сонино чтение, хотя в чём именно состояло испытанное им счастье, он бы определить не смог.

Как понять, как, если сам Пруст где-то обронил: «С каждым днём я всё менее ценю разум»?

Пруст мог бы быть на воображённой Анютой дуэли секундантом Паскаля? Или Пруст всего-навсего попал под обаяние и творческое влияние своего родственника, интуитивиста Бергсона?

Бедный наш, предосудительный, беспомощный, недалёкий, но такой самонадеянный, такой самовлюблённый разум…

– Чем же, – спросил, – «В сторону Свана» лучше, чем «Перебои чувств»?

– Наверное, Пруст захотел, чтобы в заголовке ощущались простор и движение, не стал замыкать множество смыслов романа на своём состоянии.

– Простор и движение? При обилии подробностей и простор, и движение остаются какими-то неопределёнными…

– Он так пишет, чтобы мы о чём-то своём задумались, это простор не только для писательской, но и для моей или твоей мысли, – отводя книгу от глаз, сказала Соня, – и мы думаем, неотступно думаем о самых разных вещах и невольно сверяем свои раздумья, важные ли, сиюминутные, с книжными впечатлениями. Вот, например, когда у Гервольских собираются гости, я возвращаюсь будто бы в салон Вердюренов, начинаю сравнивать несравнимое… – читая, она редко и как-то неохотно переходила с французского языка на русский, может быть, скупость Сониных комментариев позволила сохранить в памяти её ключевые фразы?

Вот и Германтов сейчас, думая о своём, благодарил судьбу за перепавшее ему в детстве счастье, за суггестивный Сонин эксперимент, упрямо восстанавливал давние свои ощущения… И пытался вспомнить прочтённые много позже отзывы французских литературных критиков о романе Пруста; один из тех сверхпроницательных, что и говорить, отзывов, самый, пожалуй, яркий, обескураживающе яркий, если яркость, конечно, может охарактеризовать тупоумие, залежался в памяти: «Я, возможно, чего-то недопонимаю, но у меня в голове не укладывается, зачем этому господину нужно на тридцати страницах описывать, как он ворочается в кровати перед сном».

Восхитительный в своём самоубийственном высокомерии отзыв!

Всегда так? Сначала правом на оценку шедевра награждают глупцов, слепцов?

Германтов и сам ворочался уже битый час в кровати. Опять необъяснимо легко и даже весело делалось ему на душе. Давно пора было вставать, а он ворочался, вслушивался в зазвучавший вновь и вновь волнением заражавший голос; вспоминал, как отыскивал потом в переводе Франковского избранные места…

«На одном из поворотов дороги я испытал вдруг уже знакомое мне своеобразное, ни с чем не сравнимое наслаждение при виде двух освещённых закатным солнцем куполов мартенвильской церкви, которые движение нашего экипажа и извилины дороги заставляли непрерывно менять место; затем к ним присоединился третий купол – купол вьевикской церкви; несмотря на то что он был отделён от первых двух холмом и долиной и стоял вдали на сравнительно более высоком уровне, мне казалось, что купол этот расположен совсем рядом с ними».

И далее:

«Купола казались такими далёкими, и у меня было впечатление, что мы приближаемся к ним так медленно, что я был очень изумлён, когда через несколько минут мы остановились перед… я не понимал причины наслаждения, наполнявшего меня во время созерцания их на горизонте, и нахождение этой причины представлялось мне делом очень трудным, мне хотелось лишь сохранить в памяти эти двигавшиеся в солнечном свете очертания и не думать о них больше. И весьма вероятно, что если бы я поступил согласно моему желанию, то эти два купола разделили бы участь стольких деревьев, крыш, запахов, звуков… – Как там далее? – И вдруг их очертания и их залитые солнцем поверхности разодрались, словно кора, в отверстие проглянул кусочек их скрытого от меня содержимого, и меня осенила мысль, которой у меня не было мгновение тому назад; мысль эта сама собой облеклась в слова, и наслаждение, доставленное мне недавно видом куполов, от этого настолько возросло, что я совсем опьянел…»

Восторг наглядных, словно им самим управляемых преображений?

Переполненность печальным очарованием обречённости?

Ну да, зачем этому господину нужно на стольких страницах описывать… Ну да, зачем так долго и подробно описывать далёкие купола, подвижные, позлащённые закатным солнцем?

Зачем, зачем… скудоумие оценщиков-критиков!