Марш экклезиастов - читать онлайн книгу. Автор: Андрей Лазарчук, Михаил Успенский, Ирина Андронати

Не будем цепляться за жизнь,

Забудем о слове «пощада»,

И рифмы не будем искать

Для жизни: ей рифмы не надо.

Мириться устала душа,

Пружинить устала рессора.

Не всякая жизнь хороша.

Да здравствует добрая ссора!

Когда назревает разрыв,

Не станем молить об отсрочке.

Соблазн многоточий забыв,

Поймём преимущество точки,

Падения праздничный взлёт

И гордого люмпена навык.

Увидит — сама приползёт.

Но лучше без этих поправок.

Довольно! Прославим отказ

От муторной, мусорной тяжбы,

Похерить которую раз

Почётней, чем выиграть дважды!

Довольно мирить полюса,

Не станем искать компромисса —

Улисс был большая лиса,

Но Гектор был лучше Улисса.

И если за нами придут,

Не станем спасаться в подвале —

Довольно мы прятались тут,

Пока нас ещё не искали.

Посмеем однажды посметь.

Пускай оборвётся цепочка:

Наш выбор — красивая смерть

И смерть некрасивая. Точка.

Не стоит смущаться душе

Легендой про выси и дали.

Что будет — всё было уже.

Чего мы ещё не видали?

Нам нечего здесь прославлять,

Помимо цветов или пташек,

Нам некого здесь оставлять,

Помимо мучителей наших.

Не будем цепляться за жизнь,

Когда на неё замахнутся,

И рифмы не будем искать

Для жизни: и так обойдутся.

Пока же расставлена снедь

И лампа в бутылку глядится —

Не будем цепляться за смерть.

Она нам ещё пригодится.

Дмитрий Быков

В фильме должно быть начало, середина и конец — но необязательно именно в этом порядке.

Жан Люк Годар

— Чепуха, — отрезала леди Мод. — Чтобы лев тебя не тронул, надо только не показывать испуга и смотреть ему прямо в глаза.

Том Шарп «Блотт в помощь»

Долгая жизнь имеет свои преимущества. Так, например, я выяснила, что помимо экзистенциального ужаса и экзистенциального отчаяния существуют экзистенциальное веселье и экзистенциальная отвага.

Д. Х. Шварц «По следу орла»

Всё случилось так внезапно, банально и буднично, что никто ничего не понял, а когда понял, всё уже случилось, и было поздно что-то менять, отменять, начинать заново — просто потому, что ничего нового теперь никогда не будет и вообще ничего не будет, и разве что только из расчёта на чудо можно попытаться спасти то ничтожно малое, что нуждается в спасении.

Ему уже приходилось — страшно давно, в какой-то другой, забытой, неведомой жизни, — вот так же кого-то откуда-то выводить, стены горели, глаза выедал дым. Он забыл, кого он выводил и чем кончилось тогда. Ему приходилось и по-другому: бросать своих в руках врагов и бежать за помощью. Опять же — трудно было вспомнить, кого он бросал и кто были враги. Прошло много тысяч лет и несколько разных жизней.

Бугристое буро-лоснящееся небо стремительно валилось вниз, и казалось, что только сотни вибрирующих от немыслимого напряжения молний, как колонны, поддерживают его запредельную тяжесть, и что вот-вот они подломятся, и тогда настанет конец всему. А в центре неба, как раз над вершиной холма, в небе намечалось какое-то розовое сияние, будто сферы горние раскалились от этих молний и просвечивали сквозь мглу.

Наверное, всё это гремело, ревело и скрежетало, но почему-то главным звуком мира был странный слабый шелест или шорох, от которого сводило скулы и вставала дыбом вдоль хребта отсутствующая шерсть. И что-то странное происходило с глазами: не было ни тумана, ни дыма, и предметы вдали вырисовывались вполне отчётливо, — но вот то, что вблизи, казалось бесформенным, мутным, неясным. Чем ближе, тем мутнее.

Он не знал, что видели глаза спасаемых. Женщина время от времени робко и слабо дёргалась, мужчина шёл спокойно.

Так же спокойно — ничего не заметив? — они перешагнули через мертвеца. Кажется, это был кто-то из крылатых стражей, сбитых молниями с неба. Труп был изломан и опалён чудовищно.

Стены домов старого города осыпались, разваливались, ползли, словно сложены были из мокрого песка. Вероятно, та сила, что поддерживала их невероятное кружевное плетение, утрачивала себя, то ли погибая, то ли вытесняясь какой-то иной, невыносимой, чужеродной силой — центром которой было то самое светящееся пятно в бугристом небе…

Он уже видел впереди контур городских ворот, когда эта сила обратила свой взгляд на бегущих. На таких маленьких бегущих.

Земля качнулась.

Земля качнулась, и по ней зазмеились трещины. Каждый кусок мостовой стал маленьким плотом, плывущим по добела раскалённой лаве. Нужно было прыгать с плота на плот, удерживая в руках спасаемых — которые, похоже, всего этого не видели ни черта.

Улица, которая и прежде-то уже походила на проход среди мусорных куч, превратилась в проход среди пылающих мусорных куч — только пламя было необычным: серым, серо-синим, местами чёрным. Земля качнулась вновь, и узкая дорожка начала скручиваться, как скручивается в огне кожаная подмётка.

И он вдруг впервые испугался, что может не дойти.

Чёрное пламя обжигало. Какая-то горячая труха сыпалась сверху, резала глаза. Дышать стало нечем.

Он оглянулся. Розовое пятно стало багровым, выпятилось — теперь оно скорее походило на готовый прорваться гнойник. Гнойник в небе.

Когда он снова посмотрел вперёд, то чуть не закричал: проход исчез. Не было ни улочки, ни огня, ни ворот — была распахнутая дыра в ничто. Дыра, обрамлённая какой-то жуткой трясиной.

И только потом он увидел тропинку — узкую, в ладонь. Она вилась как раз между дырой и краем трясины.

Ну, ёшкин кот…

Он рывком забросил женщину на плечо, мужчину сунул подмышку. Они возмущённо брыкались, женщина вдобавок царапалась. Тропинка плясала под ногами, как слабо натянутый канат.

За спиной развернулся дикий сполох — и всё вокруг сделалось жёлтым и чёрным. Он не рискнул обернуться, но мир начал сам проворачиваться под ногами.

Нужно было бы найти зацепку взгляду, точку на горизонте, к которой стоит стремиться — однако всё рушилось, сползало, растекалось. Трясины рая, подумал он. Что ж вы наделали, мудрецы недалёкие, маму вашу грэць…