А потом мы их похоронили со всеми почестями под мелодию «Это наша земля» и посмертно присвоили им звание рядовых первого класса. Парни первыми из нашей учебки поднялись так высоко, потому что солдату не обязательно оставаться в живых (смерть — часть его работы)… суть в том, как именно ты погиб. Нужно так — нос выше, вперед шагом марш и не сдаваться.
Брекинридж был одним из этих двоих, второго, австралийца, я не знал. Они были не первыми, кто погиб на учениях; они не стали последними.
5
Его призванье — быть виновным, потому-то он и здесь!
Правый борт… пли!
Пули жалко на такого, бросьте его за борт!
Левый борт… пли!
Старая песня, которую пели во время пушечного салюта
Но это было уже после того, как мы покинули лагерь Карри, и много чего случилось до. Боевая подготовка, учебные тревоги, упражнения, маневры, когда пользовались всем, начиная от голых рук и заканчивая имитацией ядерного оружия. Я не знал раньше, сколько есть способов сражаться. Начали мы с рук и ног, и если кто думает, что это не оружие, тот не видел сержанта Зима и капитана Франкеля, нашего комбата, демонстрировавших нам lasavate.
[4] Или как малыш Судзуми, который мог уложить любого одними руками и с неизменной улыбкой. Зим как-то назначил Судзуми инструктором по рукопашной и обязал нас выполнять все приказы, только отдавать честь и называть его «сэр» не надо было.
По мере того как редели наши ряды, Зим перестал беспокоить себя стройподготовкой, кроме построений, и все больше времени тратил на личные тренировки, дополняя капрал-инструкторов. Убить он мог чем угодно, но обожал ножи, свой он сделал и сбалансировал лично, пренебрегая стандартными, которые тоже были хороши. В качестве персонального учителя Зим становился помягче, даже его обычное отвращение к нам сменялось некоторой терпимостью. Он мог даже выдержать дурацкие вопросы.
Однажды во время двухминутного перерыва один из наших — парень по имени Тед Хендрик — спросил:
— Сержант, я понимаю, что метать нож, в общем, весело… но зачем нам этому учиться? Чего ради?
— Ну, — ответил Зим, — предположим, кроме ножа, у тебя ничего нет. Или и того нет. Что будешь делать? Помолишься и умрешь? Или бросишься на противника и заставишь умереть его? Сынок, это жизнь, а не шашки, где всегда можно сдаться, если слишком уж зарвался.
— Но, сэр, я это и хочу сказать. Предположим, вы вообще не вооружены. Или этим вашим прутиком, например. А противник весь увешан опасным оружием. С этим ничего не поделаешь, он заставит вас сапоги ему вылизывать.
Ответил Зим почти ласково.
— Ты все неправильно понимаешь, сынок. Нет такой штуки, как «опасное оружие».
— Э-э… сэр?
— Не существует опасного оружия, есть опасные люди. Мы пытаемся научить вас быть опасными — для противника. Даже без ножа. Смертоносными, пока у вас есть хотя бы одна рука или нога, пока вы еще живы. Если не понимаете, о чем я говорю, идите и прочитайте «Горация на мосту»
[5] — книга имеется в библиотеке лагеря. Но сначала рассмотрим твой случай. Я — это ты, и все, что у меня есть, — это нож. Мишень позади меня, та, по которой ты промахнулся, номер три — это часовой, вооруженный всем, кроме ядерной бомбы. Тебе надо его снять… бесшумно, быстро и не дав ему возможности поднять тревогу.
Зим чуть повернулся — чпок! — и нож, которого у него даже в руках не было, дрожит в центре мишени.
— Ясно? Лучше иметь при себе два ножа, но сделать часового ты должен даже голыми руками.
— А-а…
— Тебя все еще что-то волнует? Говори. Я здесь для ответов на ваши вопросы.
— А, да, сэр… Вы сказали, что у часового нет ядерной бомбы. Но у него она есть, в этом весь смысл. Ну, нам же их дают, когда мы стоим на часах… значит, и часовой противника тоже должен ее иметь. Я говорил не про часового, я говорил вообще про ту сторону, на чьей он.
— Я понял.
— Вот… видите, сэр? Если мы можем использовать бомбы, и, как вы сами сказали, это не игра в шашки, это жизнь, это война, и никто не жульничает… Ну, смешно как-то ползать в камышах, бросать ножи, подставляться под пули… не дай бог, войну проиграть… когда есть настоящее оружие, им можно воспользоваться и победить. Так какой смысл толпе народа рисковать жизнью с устарелым оружием, когда любой профессор может сделать больше, всего лишь нажав кнопку?
Зим ответил не сразу, что на него не было похоже. Затем он негромко произнес:
— Тебе плохо в пехоте, Хендрик? Знаешь, ты всегда можешь уйти.
Хендрик что-то пробормотал; Зим рявкнул:
— Вслух!
— Я не спешу уволиться, сэр. Я хочу честно дослужить срок, сэр.
— Ясно. Что ж, твой вопрос не в компетенции сержанта… он даже не из тех, которые следует задавать. Предполагается, что ты знаешь ответ до того, как вступаешь в армию. Или должен знать. В твоей школе читали курс истории и философии морали?
— Что? Ну да… так точно, сэр.
— Тогда ответ ты уже слышал. Но я поделюсь с тобой своей собственной и неофициальной точкой зрения. Если хочешь чему-нибудь научить ребенка, ты станешь рубить ему голову?
— Что?.. никак нет, сэр!
— Разумеется, нет. Ты его отшлепаешь. Есть обстоятельства, когда столь же глупо бросать на город противника ядерную бомбу, как и гоняться за ребенком с топором. Война — не есть убийство и насилие, война — это контролируемое насилие с определенной целью. Цель войны — поддержать силой решение твоего правительства. Не убить врага только для того, чтобы его убить, а заставить его сделать то, что ты от него хочешь. Не убийство, но контролируемое и целенаправленное насилие. И не наше с тобой дело ставить цели. Не дело солдата решать, когда, где или как — или даже зачем — он сражается. Это дело — политиков и генералов. Политики решают, зачем и сколько, генералы говорят нам, когда, где и как. Мы поставляем насилие, другие — «постарше и поумнее», как говорят, — поставляют контроль. Так должно быть. И лучшего ответа у меня для тебя нет. Если он тебя не удовлетворяет, разрешаю тебе спросить то же самое у командира полка. Если и он тебя не убедит, отправляйся домой на гражданку! Потому что в этом случае солдатом тебе никогда не стать.