Вскоре после полудня они увидели Каленберг
[91]
, а скоро и столицу империи. После маленьких городов и горных деревень Вена, казалось, излучала энергию, точно костер. Темные купола и черепичные крыши блестели, и кавалеристы видели высокие шпили соборов. Дорогу запрудил транспортный поток, так что продвигались они медленно. Алессандро вдруг разволновался сверх всякой меры от ожидания увидеть чайную чашку, сверкающую в солнечном свете, семью, гуляющую в парке, прекрасную девушку, спускающуюся по лестнице… ради чего и велись все великие сражения и в сравнении с чем они бледнели.
Всех так будоражила перспектива мира, что к Дунаю они помчались во весь опор.
* * *
Охранники Хофбурга отвели Алессандро в подземное помещение с выбеленными стенами и сводчатым потолком. Там стояло навытяжку около ста робких итальянских военнопленных, одетых в похожую на пижаму форму, которая у Алессандро ассоциировалась с людьми, услужливо-послушно бредущими по гостиничным коридорам, услужливо-послушно сметающих крошки в латунный совок, услужливо-послушно закрепленный на длинной ручке.
Итальянцы, мягкие, пухлые, бледные, выглядели так, будто не видели боев с начала времен. В сравнении с ними Алессандро, в сапогах, рейтузах и кожаной куртке, смотрелся барином. Плюс выглядел подтянутым, сильным, загорелым.
– Ты! Ты! – презрительно крикнул слуга в напудренном парике. – Ты итальянец?
Алессандро кивнул, только в тот момент осознав, что сверху доносится музыка и ритмичное постукивание ног, кружащихся в танце над сводчатым потолком. Пленников держали под бальным залом. Подняв голову, Алессандро представил себе, что происходит наверху.
– Ты не похож на итальянца, – насмешливым тоном продолжил слуга в парике.
Долгое время пребывая в подчиненных, Алессандро знал, что должен трусливо улыбнуться и попытаться что-то униженно пролепетать. Но вместо этого смотрел сквозь слугу на итальянцев, которые уже начали замечать его отношение к происходящему. В их глазах читалась озабоченность, и они поглядывали на двадцать других слуг более низкого ранга, стоявших у стен, каждый с длинной, чуть ли не до груди, тростью с набалдашником.
– Я Клодвиг, – истерично выкрикнул слуга. – Твой начальник. Это, – он указал на других лакеев, напудренных, в париках, золотистых ливреях, белых, до колен, носках и кожаных туфлях с большими пряжками, – мои помощники. Ты должен называть тех, кто выше тебя по рангу, Hobeit. Ты знаешь немецкий? Это означает высочество, но ты должен запомнить и их имена, для справки.
– Для справки?
– Для справки, Hobeit!
– Для справки, Hobeit?
– Если кто-то, к примеру, велит тебе принести мыло другому или явиться к нему в свечной чулан.
– Понятно.
– Понятно, Hobeit!
– Понятно, Hobeit! – Алессандро проорал «Hobeit» во всю мощь легких, так что его услышали в бальном зале, и некоторые танцоры с недоумением посмотрели на пол.
– Избыток усердия ни к чему.
– Вам тоже.
Клодвиг не услышал последней реплики Алессандро, зато услышали итальянцы. Они очень хорошо знали, о чем говорит его тон, хотя Клодвиг пребывал в полном неведении, и думали, что Алессандро или законченный идиот, или отчаянный храбрец.
Клодвиг повернулся к своим помощникам и слегка кивнул – так особа королевской крови могла кивнуть муравью. Потом назвал всех по имени: Либорий, Мамерт, Маркварт, Непомунк, Набор, Одо, Онно, Ратод, Ратвард, Панкратий, Хиларий, Над, Полипарк, Гандольф, Килиан, Кацилия, Сутувнин и Кортельц.
– Это же шутка, – сказал Алессандро.
– Не понял?
– Вы пошутили.
– Насчет чего?
– Это не имена.
Все помощники выступили на шаг вперед, крепко сжимая трости, готовясь пустить их в ход.
– Не надо! – крикнул один из итальянцев Алессандро, но едва закрыл рот, как трость одного из помощников рассекла воздух, и итальянец рухнул на пол, держась за живот.
Клодвиг сощурился и сделал шаг к Алессандро.
– Я собираюсь отправить тебя туда, – рявкнул он, указывая на потолок, – потому что ты красивый. Но не сейчас! – Его улыбка показалась Алессандро безумной. – Так или иначе, ты должен быть послушным. Мы это требуем.
Алессандро моргнул.
– Ну? Можешь ты быть послушным?
Итальянцы затаили дыхание.
– Да, я могу быть послушным, – ответил Алессандро, разочаровав соотечественников. – Я мастер послушания, но в итальянском стиле. Конечно, имея в подчинении столько итальянцев, вы знаешь, что я имею в виду, Hobeit.
– Нет, не знаю, – возразил Клодвиг, с искренним любопытством.
– Хотите узнать?
Клодвиг кивнул.
– Дело вот в чем, – ответил Алессандро, сощурился, шагнул вперед и со всего размаха врезал Клодвигу в челюсть. Вложил в удар всю свою силу и ярость.
* * *
Алессандро висел на цепях, подвешенный к потолочной балке, Клодвиг хлестал его плетью, а оркестр наверху играл «Голубой Дунай». Алессандро знал этот вальс с далекой юности. Слышал его в горных хижинах и танцевал в посольствах.
В Зимнем дворце, с обреченным императором Австро-Венгрии над головой, он висел на цепях, и его избивал слуга-психопат в напудренном парике. Помимо его сестры, все, кого он любил или к кому чувствовал привязанность, умерли, некоторые прямо у него на глазах, в пламени, расстрелянные, зарубленные, взорванные. Сотня итальянцев в пижамах, несомненно, тоже могла подтвердить, мир просто подошел к концу. «Голубой Дунай», невероятно красивый вальс, теперь казался жестоким и неприятным. Будь Алессандро революционером или циником, он бы возненавидел офицеров в белых штанах и золотых галунах и роскошно одетых женщин, которые проплывали в танце над его головой, но ненависти он не испытывал: он пребывал в мире, созданном им самим.
С каждым ударом плети Клодвига комната наполнялась красными и желтыми вспышками, но после удара Алессандро совершенно не менялся. Даже Клодвиг, собиравшийся бить его до того, как тот обвиснет на цепях, был в ужасе, потому что за час порки Алессандро ни разу не вскрикнул.
В какой-то момент он обошел Алессандро, чтобы посмотреть, жив ли тот. Алессандро следил за ним взглядом и улыбался самому себе, потому что знал: он полностью контролирует себя. Не Клодвига, не Хофбург, не войну, не мир, а себя.
На каждый удар, на каждый звук блестящей музыки наверху Алессандро слышал другую музыку, пусть и тихую, за которой уже не было никакой музыки вовсе, и эта другая музыка идеально сочеталась и с танцами наверху, и с пыткой в подвале, потому что соединяла их воедино и в равной степени превращала в ничто. Он содрогнулся, волосы встали дыбом, электрический разряд пробил тело.