Короче говоря, типичная реакция обычной людской слабости при столкновении с трагедией — искреннее сострадание, неразрывно спаянное со столь же искренней озабоченностью собственными интересами.
Однако когда Колверт в сопровождении Эвадны, Трабшо и Летиции Морли вернулся в павильон, все истомленно встали по стойке «смирно».
Молодой инспектор начал с того, что подозвал двух приехавших с ним полицейских и представил их своему былому начальнику.
— Просто, чтобы вы знали, сэр. Двое моих коллег из Ричмонда, сержант Уистлер и констебль Тернер.
Когда оба полицейских почтительно кивнули, Эвадна с нюансом своей природной неукротимости не смогла удержаться от злоехидства.
— Сержант Уистлер? Констебль Тернер? Господи! Больше смахивает на галерею Тейт, чем на уголовную полицию.
— Да, мисс, — отозвался Колверт с невозмутимостью игрока в покер. — Если не ошибаюсь, они это уже не раз слышали.
— Извините. Просто хотела себя подбодрить.
— Ничего-ничего. Я понимаю. — Он обернулся к сержанту. — Уистлер, что вы можете доложить?
— Ну, сэр, тело уже увезли. И доктор Бекуит уехал с ним. Он сказал, что известит вас, когда получит что-либо определенное, о чем извещать.
— Отлично, отлично. — Колверт поглядел на ждущих артистов и съемочную группу. — Никто, надеюсь, особого беспокойства не проявлял?
— По большей части они держались хорошо, — продолжал сержант. — Трое-четверо, пожалуй, начали слегка терять терпение. Интересовались вслух, долго ли еще их будут держать здесь. А… а продюсер картины, так, по-моему, он назвал себя, так пришел в очень возбужденное состояние, очень. Вон там, стоит рядом с камерой, — добавил он, указывая на толстенького джентльмена лет пятидесяти, который с горячностью что-то выяснял у Рекса Хенуэя.
— Отлично. Сначала я поговорю с ним. Попросите его присоединиться к нам, будьте так добры.
Почти тут же продюсер появился перед ними. Его багрово-брыластое лицо явно не было природно-английского происхождения в отличие от двубортного костюма с Сэвил-роу в броскую полоску, из нагрудного кармана которого он вновь и вновь извлекал носовой платок в крапинку и надушенный, чтобы утереть лоб. Будь при нем шляпа — вероятнее всего, панама — он, конечно, непрерывно ею обмахивался бы.
Колверт протянул ему руку.
— Инспектор Колверт, сэр, Ричмондская уголовная полиция. Расследую это дело. Вы, насколько я понял, продюсер картины, которая тут снималась?
— Да, да, именно так.
Он нервно пожал руку Колверта.
— Леви моя фамилия. Бенджамин Леви. До чего ужасно происшедшее. Так скоро после… Просто ужасно! Mein Gott
[32]
, что я такого сделал, чтобы заслужить подобное?
На несколько секунд воцарилось напряженное молчание, в течение которого все словно бы обнаружили в своей обуви нечто крайне интересное, чего, непонятно почему, никогда прежде не замечали. Молчание, с которым наконец покончил Трабшо.
— Бенджамин Леви? — сказал он. — Да, конечно же я помню. Вы прибыли в Англию в… в тридцать седьмом году, верно?
— Это так.
— Да, и чуть не произошел мелкий дипломатический инцидент, насколько я помню. Даже Ярд оказался замешан. Вы покинули Германию в некоторой спешке, не так ли?
— Ja, ja
[33]
, — сказал Леви с внезапной опаской. — Я опаздывал на поезд.
Старший инспектор подавил улыбку.
— Нет-нет, сэр, вы не поняли. Я… ну, я имел в виду, что вам пришлось бежать из страны из-за преследований, которым вы подвергались.
Леви выдернул носовой платок и промокнул лоб.
— Ах, преследования, да! Эти немецкие критики!
— Нет, извините, я говорил о… — начал было заново Трабшо, но затем окончательно решил не трудиться.
Тем временем Эвадна Маунт спросила:
— Мистер Леви, не вы ли были продюсером «Чуда»?
— Нет, я был продюсером катастрофы.
— Катастрофы? Какой катастрофы?
— Моя постановка «Фауста» Гёте. В Берлине. Вы слышали о ней? Нет?
— Виновата, но нет.
— Такой замечательный поворот. Еврейский «Фауст». Дьявол покупает душу Фауста… как вы это говорите?.. оптом? Но, мои дорогие, такая катастрофа! Наци ее ненавидели. Евреи ее ненавидели. Моя мать ее ненавидела. Все ее ненавидели. Когда занавес опустился, тишина была такая, что вы бы услышали, как булавка встала с пола и ушла из театра.
А теперь это. Сначала мой режиссер сгорает дотла. Затем одну из моих актрис убивают, отравляют на глазах у всех на площадке. Вы знаете, мой дорогой инспектор, я не суеверный человек, но я начинаю верить, эта моя картина verdammt
[34]
. Но почему? Почему? За что меня карают?
— Ну, сэр, — заверил Колверт продюсера, — я намерен сделать все возможное, чтобы полностью в этом разобраться. И могу сказать вам, что у меня уже есть несколько интересных наметок. Но сначала мне хотелось бы знать, не могу ли я рассчитывать на некоторую вашу помощь?
— Любую, любую, мой дорогой!
— Я собираюсь сейчас распустить ваших людей по домам. Прежде, чем они уйдут, констебль, разумеется, запишет их фамилии, адреса и телефонные номера, то есть тех, у кого есть телефоны. Я прекрасно понимаю, что все эти данные есть в вашей документации, но в павильоне было столько людей, и нам необходимо твердо знать, что тут не было никого, кому не следовало тут быть. И наоборот, что никто из тех, кто должен был быть тут, по той или иной причине не отсутствовал. Вы понимаете, о чем я говорю, сэр?
— Да-да, — сказал Леви, — вы должны принять всякие предосторожности.
— Совершенно верно. Однако пятерых из них я хотел бы расспросить в ближайшие двадцать четыре часа, если возможно. Пока все подробности случившегося еще свежи в их памяти. Надеюсь, у вас нет возражений?
— Возражений? — Леви взвесил это слово. — Я имею право возражать?
Колверт улыбнулся ни к чему не обязывающей легкой улыбкой.
— Ну-у, боюсь, что не имеете. Полагаю, я пытаюсь соблюдать вежливость. Но главное, я хотел сообщить вам, что в числе тех, кого я намереваюсь расспросить, находятся две ваших великих звезды — Гарет Найт и Леолия Дрейк, кто же еще? Ах, да, режиссер Рекс Хенуэй. Я почувствовал, что вас следует предупредить.
Леви в очередной раз утер лоб.
— Ой, пожалуйста, будьте мягким, инспектор. Если у этой картины может быть будущее, мне не понравится, чтобы моих исполнителей запугивали. — Ему в голову пришла ужасная мысль. — Вы не собираетесь арестовать кого-нибудь из них?