Такой нежный покойник - читать онлайн книгу. Автор: Тамара Кандала cтр.№ 30

Лёша же, призвав на помощь все свои душевные силы и поставив во главу угла преимущества полной семьи и спокойствие сына, заставил себя НЕ ДУМАТЬ о Коре. Решил рассматривать «Корину эпоху» как свалившуюся на него с неба благодать, которую он ничем не заслужил. А манна небесная просыпаться на дурацкую голову (мишугене копф, как говорила Ривка-Малка) может только раз, и, как говорил Тима, кто не успел, тот опоздал. Ну не Ромео же они с Джульеттой, ей богу, – те были просто неразумные подростки, а они с Корой уже взрослые дядя и тётя. И вообще, от любви в наше время уже не умирают, особенно в их возрасте.

Так он себя убеждал.

И всё было бы хорошо, если бы во снах его не обступали со всех сторон, как в фильмах ужасов, её наглые колени и острые локти.

И если бы ему не стало вдруг так скучно жить.

* * *

И ещё. Он заметил, что у него как бы расфокусировалось зрение, пропала резкость – окружающий мир ему представал в лёгкой сероватой дымке. У него явно притупилось восприятие, повысился болевой порог. Как-то вечером, наклонившись зачем-то над подоконником, Лёша наткнулся глазом на кактус и тут же понял, что испытывает невыносимую боль. Но именно понял, а не испытал в действительности. Галя вызвала «скорую», его отвезли в дежурную офтальмологию. Врачи, удивившись, что он не воет от боли, сделали ему глубокую местную анестезию, прежде чем начать латать глаз. Потом дали с собой анестезирующие капли, предупредив, что глаз будет сильно болеть ещё неделю, потом можно будет перейти на обволакивающую мазь. Он покапал полдня и перестал – боль отвлекала от чего-то гораздо более неприятного, от чего не существовало ни мазей, ни капель.

Однако же, вопреки всем разумным и не очень доводам, в нём всё ещё тлела робкая надежда. Он совершенно точно знал, что Кора страдает не меньше его. А значит, если страдание станет нестерпимым, она сломается, как после первого их расставания.

Чего Лёша не понимал тогда, но зато отлично понял теперь, с «высоты» своего особого покойницкого положения, страдания её были совершенно иного рода. Её предали. Её любимый оказался слабаком. Горечь разочарования и подлость ситуации, в которую он её поставил, водевильно-пошлая и от этого ещё более унизительная сцена в гостинице – всё это перевешивало боль расставания. Он слишком хорошо помнил слова Коры, правда совсем по другому поводу, о том, что во всей истории человеческих взаимоотношений эстетика всегда предшествует этике:

– Всё в жизни в конечном счёте есть вопрос вкуса. Включая наличие «высокого» в душе, которое ещё называют нравственным идеалом. Предательство неэстетично, следом идёт гнусность.

Словом, шансов у него не было.

Но увидеться в последний раз в этой жизни им всё же придётся. И он это «знал» внутренним знанием, которое не обманывает.

А пока… надо было жить. С теми данными, которые имелись на дворе.

А на дворе происходило чёрт-те что – пир во время гламурной чумы. Глазам не верилось, а организм втягивался. Да и как не втянуться, когда Лёшке по чину приходилось таскаться на всякие презентации, состоять в «крутых» клубах, общаться с самым высоким городским начальством и их жёнами – строительный бизнес в Москве зависел исключительно от этих людей. Кого он там только не видел – толстомордые завхозы в кепках, выпершиеся в начальство, и их нагломордые жёны в мехах и бриллиантах; прыткие членистоногие девицы совершенно непонятного назначения в немыслимых туалетах, годных разве что для маскарадов Drag Queen; хитрые «политтехнологи», готовые продаться конкуренту хозяина за небольшую добавку; только что из духовки, как булочки, новоиспечённые бизнесмены с бандитскими повадками; придворные литераторы и артисты с перстнями, кашне, нафабренными усами провинциальных духанщиков и лакейским выражением на лицах; модные поэты с лоснящимися щеками и сандалиями на босу ногу – в общем, Гоголя с Чеховым на них не было.

Гоголя-то не было, а сам Лёшка среди них очень даже присутствовал. Хуже – порой входил в роль и чувствовал себя совсем неплохо.

Раба из себя выдавливать оказалось гораздо труднее, чем приспосабливаться к комфортным гнусностям.

* * *

И как же было трудно очиститься от скверны, которая практически в каждом живом человеческом организме обжила себе пространство.

«Весь мир бардак, все люди бляди. Быть успешной блядью – значит иметь всё» – было незамысловатым девизом людей, с которыми он теперь общался.

А сейчас, из гроба, было стыдно… И поздно махать праведными кулаками… Оставалось только биться головой об облака.

Оставшись наедине с собой и вечностью, можно было только бесстрастно констатировать жизненное фиаско.

И довольствоваться безболезненностью ухода.

* * *

Лёшка, обожавший шерстить Интернет в поисках перлов сетевого фольклора, решил написать книгу о русском новоязе: тут ему и журфак и неугасимая любовь к яркому народному слову – как ветер в паруса. А особенно страсть к пересмешничеству, которую многие считали его второй натурой. Да и надо же было чем-нибудь заниматься для души.

И вообще, он решил для себя одну очень, на его взгляд, важную вещь – теперь, в отсутствие сердечных страстей, разбойных досугов и неизвестно откуда взявшейся склонности философствовать в одиночестве (все друзья-приятели как-то к этому моменту рассеялись-рассосались), он готов был относиться к жизни с холодной созерцательностью.

Профессиональная деятельность не требовала от него особых усилий, все важные решения принимались без его активного участия – тесть сохранил за ним чисто представительскую роль. Тима был в надёжных руках. Таким образом, у Лёши создались идеальные условия дистанцироваться и наблюдать происходящие процессы со стороны. Да и возраст был очень подходящий – катилось к полтиннику.

Скорбь мира, понимание бренности всего сущего – сколько красивых и значительных слов можно сказать по этому поводу, не боясь быть осмеянным. Более того, приобретался ореол «художника не от мира сего», философа, сумевшего взглянуть поверх голов человечества, этакого мудреца, размышляющего о главном, отринувшего суету.

Он был достаточно честен с собой, чтобы понимать – геройство не для него. Расплачиваться за героизм приходится долго, тяжело и некрасиво. Причём последнее обстоятельство для эстетов (к которым он в глубине души себя относил) оказывалось решающим. «Некрасиво» – красивое определение последнего скотства, которое могут над тобой сотворить. И ни одного сочувствующего вокруг не будет – в крайнем случае, отвернутся, чтобы не участвовать в «гадости». Мало кто из героев идёт на это сознательно, большинство ослеплены своим героизмом – на миру и смерть красна. Но именно этого их и лишают – никакого «на миру». Сначала гноят в застенках, подвергая ежедневно унижению, включая отправление естественных потребностей на людях. Цель – убить всяческое человеческое достоинство. Затем тихое уничтожение, но когда тебя уже все забыли. Кроме, может быть, близких. Да и им проще воспитывать детей, пусть и твоих, в неведении этого ужаса. Потом узнают, оправдывают они себя, потом вырастут – поймут. Но мучители подлы и изобретательны – античеловеческие и физиологические детали обращения с «народными героями» хоть и не обнародуют, зато сделают всё, чтобы о них догадались. Могут посмертно оболгать, причём чем гнуснее и наглее, тем охотней поверят. И заодно собственную совесть успокоят – не такой уж он был и герой.