С тех пор как Тюкден посмотрел «Кабинет доктора Калигари»
[100]
, он ходил в кино несколько раз в неделю. Он прилежно посещал «Сине-Опера», признанный зал искусств и авангарда, и «Паризиану», где могли крутить по три-четыре американских комических фильма; из них действительно комическим всегда был один, на него Винсен и шел — на тот фильм, где все происходило на пляже и где Beauty Bathing girls
[101]
радовали глаз своими прелестями, причем даже заподозрить нельзя было, что эти прелести могут однажды хоть немного померкнуть. Одинокий, печальный и простодушный, он созерцал, как на тихоокеанском побережье резвится само наслаждение и сладострастие. Целомудренным он не был, но по-прежнему оставался девственником. Он полюбил изображения и проникся почтением к сумеркам.
После маниакальных забот о своем физиологическом становлении Тюкден начал жить грезами. Поутру он закидывал невод воспоминаний и выуживал сны, которые в течение всего дня затухали и гибли у него на глазах от дневного света; а вечерами он отдавался течению уснувшего моря и повторял, как тот единственный поэт, ибо в некотором смысле поэт на свете был только один:
oh may ту sleep
… as it is lasting, so be deep!
[102]
Испытывая гордость от цитирования знаменитых авторов, он протягивал ночь сквозь день; но не приветствовал проникновение дня в ночь.
В это же время он решил прочесть тридцать два тома «Фантомаса»
[103]
— продолжение грез. Он обходил набережные, чтобы купить довоенные экземпляры в глянцевых обложках. Роэль-младший, встретив Тюкдена во время этих поисков, высмеял его за отсталый вкус; ведь сам он изучал русский и ходил на демонстрации. Так прошли первые месяцы той зимы, ознаменованной подвигами горнорабочих, непонятными и множественными взрывами домашних печей и приходом к власти Муссолини.
XXIX
Цитрус
[104]
остановился перед домом 80-бис по улице Пти-Шам. Вскоре оттуда самоизвлекся расфуфыренный старик.
— Подождите меня, — сказал Браббан шоферу, словно еще не прошли те времена, когда он пользовался такси.
Он поднялся по лестнице, насвистывая от удовольствия; на шестом этаже, запыхавшись, постучал в дверь указательным пальцем — согнутым и решительным. Мадам Дютийель приняла его в маленькой комнатке, которая служила ей будуаром и говорила о ее любви к пестроцветным хрупким предметам небольших размеров.
— Надо же! Как ты приоделся! — воскликнула она. — Таким элегантным я тебя еще не видела.
— Ты находишь?
Он задал этот вопрос робко и обеспокоенно одновременно, глядя при этом на себя в зеркало. Поцеловал ей руку и сел.
— Каким ветром тебя занесло? — спросила мадам Дютийель.
— Э-э, пришел поздравить с Новым Годом.
— Очень мило.
— А еще принес тебе подарок.
Он достал из кармана жилета кольцо в стиле Луи-Филиппа, украшенное рубином, и пока мадам Дютийель предавалась восторгам, вынул из бумажника пачку купюр по тысяче и положил перед ней.
— Вот деньги, которые ты мне одалживала. Спасибо, ты мне очень помогла.
— Что это с тобой? Ты стад миллионером?
— Еще нет, но скоро стану.
— Провернул свое крупное дело?
— Как раз проворачиваю.
— Можно узнать какое?
— Не жульничество.
— Неужели?
Браббан скромно улыбнулся.
— Я стал честным человеком. Собираюсь скупить Германию.
— Бедный мой Луи! Ты помешался!
— Сейчас ты поймешь. Все крайне просто: фирма Мартена-Мартена, которая занималась только фиктивными делами, становится «Международной региональной ассоциацией капиталовладельцев» и будет заниматься делами реальными. Цель ассоциации — воспользоваться падением марки, чтобы скупить недвижимость в Германии. Когда марка вновь поднимется, а это обязательно произойдет после занятия Рурской области, мы получим, так сказать, немыслимую прибыль. Подписной капитал — десять миллионов. Акции идут по сто франков. Если хочешь, могу что-нибудь для тебя отложить.
— Чувствую, дело весьма интересное.
— Подписано уже более пятисот тысяч франков, из них триста тысяч — доктором Вюльмаром, профессором парижского факультета медицины.
— Это могло бы заинтересовать клиентов.
— Я пришлю тебе проспекты. То есть, циркуляры. Захочешь подписаться — я в твоем распоряжении.
— Я подумаю.
— Это прибыльное дело, которое позволит мне прожить спокойную старость.
— Сколько тебе сейчас?
— Не могу вспомнить.
— Ты начал кокетничать. С тех пор как отказался быть моим клиентом.
— О, вовсе нет, вовсе нет. Я просто хотел сказать, что больше об этом не думаю. О возрасте.
Он замолчал, рассматривая купюры, к которым мадам Дютийель не притронулась.
— Ну вот, — сказал он.
И поднялся.
— Я пришлю тебе проспекты. Мне составил их один доктор права. Дорого запросил, подлец.
— Возможно, я могла бы подписаться тысяч на двадцать франков.
— Долго не тяни. Подумай о том, что это принесет тебе не меньше 120 %.
— Я подумаю.
— Ага.
Он вышел; мадам Дютийель осталась в задумчивости от восхищения и в растерянности от удивления. Он же, сев в свою машину, велел отвезти себя к своему портному, а после в свою контору, где до изнеможения рылся в досье, доверенных ему Бреннюиром. Он серьезно подходил к управлению всей этой недвижимостью, но ничего в ней не понимал и никак не мог разобраться. В конце концов он решил, что ему нужен секретарь, настоящий, знающий бухгалтерию и все остальное, а не заурядный молодой человек, который только в сообщники и годится. Жульническую рожу, составившую ему проспект, нанимать не хотелось; Браббан попытался восстановить в памяти тех, кто явился, когда он дал объявление в газетах — «посмотреть, что будет»; но, насколько он мог вспомнить, ему никто не подошел, и уж тем более не этот Роэль, которого он чуть не втянул в тяготы уголовщины. Оставалось только дать новое объявление.