Самый большой дурак под солнцем. 4646 километров пешком домой - читать онлайн книгу. Автор: К. Рехаге cтр.№ 69

Чем дальше я продвигаюсь по коридору Хэси, тем резче поднимается улица и тем сильнее меняется земля вокруг. Кажется, будто я покинул сад через заднюю дверь и вышел в голые поля. Здесь, наверху, розы не растут.

И вот, в полдень, когда все вокруг стало холодным и суровым, как в соборе, я замечаю, что подошел к тоннелю Ушаолин. Навигатор показывает почти три тысячи метров над уровнем моря, да и природа здесь такая, как на высокогорном плато: короткая трава, переходящие друг в друга холмы, горные вершины на горизонте. Я зачарованно останавливаюсь: по холму крупными изгибами проходит возвышение, напоминающее позвонки на спине, в некоторые местах его едва можно разглядеть, но оно там есть.

Великая стена.

Я сворачиваю с асфальта и иду к ней, кладу руку на ее глину. Она для меня как старый друг, и здесь, в этом месте, где ветер треплет ее уже больше двух тысяч лет, она кажется еще более уязвимой. Сейчас она представляет собой всего лишь кучку спрессованной земли, на много-много веков старше каменных стен, возведенных династией Мин. Никто не потрудился привести ее в порядок хотя бы для туристов. Я немного прохожу вдоль нее, пока она не исчезает в горах, потом разворачиваюсь и снова иду к тоннелю. Мягкая земля приглушает мои шаги.

В самом высоком месте улицы установлена табличка, на которой написана высота и изречение времен Дэна Сяопина. На громоздком официальном китайском людей предупреждают о том, что правительство, народ и армия должны действовать совместно, чтобы улучшить жизнь в коридоре Хэси.

Я вспоминаю слоган Мао. Больше двух тысяч лет назад императоры Китая создали свод девизов правления, с помощью которых они утверждали свою власть и выражали свои желания.

Первый император Суй, после того как ему наконец удалось объединить империю спустя нескольких веков раздробленности, назвал свое правление «Кайхуан», «Начало императорства». Позже, когда его положение укрепилось, он провозгласил новый девиз, более подходивший к изменившейся ситуации: «Реншоу», «Добрая, долгая жизнь».

Возможно, это слишком решительный прыжок от императорских времен к народной республике, но предводители современного Китая тоже придумывают такие слоганы: например, «идеи Мао Цзэдуна», «теория Дэна Сяопина», «три образца Цзяна Цзэминя», а сегодня действует слоган «научная концепция развития», на котором основывается правление Ху Цзиньтао.

И все-таки что-то изменилось со смертью Мао. Раньше за каждым новым слоганом следовали массовые кампании, но со времен реформ этого больше нет. Если правительство придумывает какой-то новый девиз, то большинство населения не видит в этом ничего особенного. Китай идет дорогой к «социализму с китайской спецификой», он усвоил принципы рыночной экономики, построил вторую по величине в мире сеть дорог и создал более ста пятидесяти городов-миллионеров. Ни у кого не остается ни времени, ни желания выходить на улицу ради каких-то абстрактных идей.

Лишь одно остается непонятным: почему до сих пор повсюду висит лицо Мао Цзэдуна? Оно сияет на фасаде Запрещенного города в Пекине и глядит с денежных купюр. Сейчас это не более чем пустой образ. Мао Цзэдун выступал за господство коммунистической партии, но сейчас его фигура используется только в качестве символа страны, которая после всех перипетий двадцатого века наконец начала идти к двум большим целям, которые не зависят ни от каких слоганов: прогресс и стабильность.

Джули, как всегда, смеется, когда я рассказываю ей о том, что повсюду вижу надписи.

– Это же просто старая табличка. Люди проезжают мимо и даже не смотрят на нее. Это никого не интересует!

На самом деле она позвонила мне не для того, чтобы обсуждать мои политические рассуждения, а чтобы сообщить мне, что получила пакет из Пекина. Вчера она нашла его под дверью. В нем была большая пачка чая, а в чае был запечатанный пластиковый пакет.

Рыба-сабля.

Моя подруга Карла от души посмеялась над этой просьбой, а затем купила рыбу и засолила ее на пекинской кухне. Мы с Джули кажемся ей очаровательными эксцентриками.

– Ну как, ты теперь моя подружка? – спрашиваю я по телефону, и высокогорное плато вокруг меня погружается в тишину, как будто ждет вместе со мной ее ответа.

Джули смеется. Потом она говорит:

– Да.

Передо мной раскинулись оазисы, развешанные между горами и пустыней Гоби, точно белье на веревке. Первым на моем пути будет Увэй, и, когда я до него доберусь, пустоши, отмеченные звездочками на карте, будут уже не так далеко. Дорога резко спускается к равнине, и вокруг все снова становится, как прежде: машины здесь ездят гораздо чаще, чем в горах, вокруг видны поля и леса. В воздухе почти ощущается лето.

Однажды я провалился в глубокий сон, лежа на краю поля, и проснулся от того, что люди собрались вокруг и посмеиваются. У женщин на головах повязаны платки, может быть, они относятся к народу хуэй, но сейчас мне не до этих размышлений.

До Увэй еще полдня пути, когда мне встречается дядя Шен. Он едет мне навстречу по другой стороне улицы, в пестрой одежде, шлеме и с большим багажом. Заметив меня, он останавливается и машет мне через улицу. Я машу ему в ответ. Между нами разворачивается фотобитва: он достает камеру, я – широкоугольный объектив, он поворачивает камкодер, а я – телеобъектив. Между нами мелькают удивленные лица автомобилистов.

Потом я решаю все-таки перейти улицу и заговорить с ним. Ему шестьдесят лет, он только что вышел на пенсию, его зовут Шен Чжоуюй, дядя Шен. Он живет в Урумчи, столице Синьцзян, недалеко от родины Чжу Хая, но родился он в центре страны, в провинции Хэнань. В шестнадцать лет судьба забросила его на северо-запад, потому что здесь была работа и еда. Он стал механиком на железной дороге.

В итоге невысокий хрупкий паренек превратился в мужчину с огромными руками, грудной клеткой объемом с бочку и громовым голосом. Он проработал больше сорока лет, женился и вырастил двух сыновей, и когда наконец вышел на пенсию, ему в голову пришла идея: он купил велосипед и решил получше узнать свою страну. Сейчас он едет на юг. Оттуда он собирается отправиться на восток и на север.

– Везде! – восклицает он, и его глаза светятся еще ярче, чем у Ван Циня и Чжу Хая. Он уже немолод, на руках у него несводимые мозоли от целой жизни тяжкого труда. Но сейчас они скрыты велосипедными перчатками, и он точно знает, что эта весна принадлежит ему.

Мы долго стоим и беседуем, дядя Шен и я, и, когда мы наконец прощаемся, наступают сумерки. Мне нужно как можно скорее попасть в город, чтобы найти гостиницу, но есть одна проблема: я не могу идти в Увэй, пока не увижу белые пагоды. И, хотя сами они уже давно разрушены и заменены копиями, то место, на котором они находятся, настолько значительно, что просто нельзя пройти мимо него. И вот я сворачиваю с дороги и ищу себе путь через поля и деревни с глиняными домами. Когда я прихожу, билетный киоск оказывается уже закрыт.

Я стучусь. Выглядывает усталый человек и взмахом руки приглашает меня войти. Вокруг никого не видать, я один. Я прохожу мимо белых зданий. На самом деле это даже не пагоды, а ступы, мавзолеи. Их здесь больше сотни, они стоят, словно лес. Синие сумерки придают всему налет древности. На этом месте в 1247 году встретились тибетские и монгольские послы, чтобы обсудить положение Тибета в свете могущества ханской империи. Я представляю себе бородатых мужчин, завернутых в меха, с саблями на поясах, которые громко произносят важные речи и пьют вино из деревянных стаканов.