Сожители. Опыт кокетливого детектива - читать онлайн книгу. Автор: Константин Кропоткин cтр.№ 18

– Знаете, дорогая, – дослушав и подумав, вынес я свой вердикт, – Мне ваш муж нравится. Очень рачительный человек. Хозяйственный. Не может видеть, как на улице валяются деньги.

Еще я подумал: наверное, потому-то он и стал богатым – не стеснялся кланяться за каждой копейкой; курочка по зернышку клюет….

– Помоечник, – сказала Мася, – Он получается помоечник, если он бутылки собирает. А он не помоечник.

– Санитар городских джунглей, – предложил я, на мой взгляд, вариант менее обидный, – Вроде лесного муравья.

– А если он – помоечник, то я получаюсь помоечная женщина.

И снова слезы.

У кого суп жидок, у кого жемчуг мелок, подумал я, почему-то и не думая раздражаться. Некоторым выпадает такое счастье – что бы они ни делали, все у них получается уместно и хорошо, любая глупость. И даже имя собачье впору.

Мася.

– Есть хотите? – решился я на отвлекающий маневр, в какой-то момент утомившись.

– Да, – сказала она, утихнув также внезапно, – Очень хочу, потому что бежала долго, когда я ушла и ехала еще, а у меня еще только тысяча рублей на обратное такси….

Война войной, а голодная блокада никому не грозила.

Мы с Масей поели жареной утки с рисом из ресторана по соседству.

Со времени моей размолвки с Кирычем домашний уклад стал расползаться, как дрянное, битое молью одеяло. Каждый жил на свой манер и несогласованность действий порождала ненужные траты – разве пошел бы я после работы к поддельным китайцам, если б знал, что меня дома борщ ждет?

Затем мы стали пить чай, заваренный из смеси, взятой с полки наугад. Чай был неизвестного сорта и сильно пах сеном. Или это Мася занесла к нам на кухню ветренную свежесть?

– А мы поссорились, – сказал я.

– С Мариком? – спросила она, – Разве с ним можно поссориться?

– С ним нельзя, – я помедлил, – С моим….

Кто он мне? «Зая»? «Дуся»? «Упыреныш»?

– А я никогда не ссорюсь, – сказала Мася, – Ухожу и адрес оставляю. Чтобы знал, как меня найти, когда уже не хочет кричать.

– Я бы рад уйти, а куда? Зачем? – слова полились сами собой, – Ну, уйду, ну, вернусь, к чему этот цирк? Поговорить же надо, выяснить.

– Нет, надо, конечно, уходить, – возразила она, – Это очень важно, когда уходишь. Чтобы понял, как грустно ему без тебя и одиноко. Место же пустое, он смотрит на это место, а оно пустое.

– Смотрит на человека и видит пустое место, ага, – произнес я с чувством. – Сколько же можно молчать? Как можно быть таким жестоким? Как будто он сам никогда глупостей не совершал. Как будто право на ошибку – не святое человеческое право. Как будто права такого – на ошибку, на глупость, на идиотизм – нет вовсе. Как будто жить вместе – это тюрьма, клетка, а не добровольный союз двух сердец, – говорил я выспренно. Не то чай душистый виноват, не то освежающая близость великолепной идиотки….

И вскинулись ресницы, и вернулась ясность. И вроде бы даже день за окном расцвел без всякого зазрения совести.

– Ты не говори мне, пожалуйста, про свои тайны, – сказала она, – Я могу их дальше сказать и будет нехорошо. Я Суржику тоже всегда говорю, чтобы не говорил, чтобы я не знала, – Я не могу хранить тайн. У меня от них живот болит.

– Прямо вот так, – сказал я, не без оторопи.

– Крутит, будто я что-то ужасное скушала. Ни о чем думать не могу, кроме как об этой тайне. А если я много думаю, то у меня все сразу написано на лице, – лицо ее при этом ничего не выражало, как было гладким, так и осталось, – Алиска однажды поделилась, что у нее бородавка на ноге была. Вот здесь, – она указала на носок своей щегольской бежевой обувки, – Она ее лазером свела, и теперь совсем красивая у нее нога, а я вот не могу теперь видеть красоты из-за ее тайны. Мне кажется, что бородавка так и осталась, где была. Она только цвет потеряла, а на самом деле стоит на видном месте, даже через туфлю видно. Ужасно, правда?

– Правда, – сказал я. А что мне еще оставалось?

– Я тогда не могу восхищаться, а как без этого, правда?

И тут я признал ее правоту, чувствуя себя верным пуделем при мальвине.

– У тебя твой друг очень сложный человек, – сказала Мася, – Мне нравятся такие мужчины.

– А твой чем хуже?

– Он тоже хороший, да.

– Свободный. Живет своей правдой. Вот бутылки сдал, купит тебе леденцов.

– Ага, – подтвердила она, – Купит, конечно. Он все покупает, что я хочу, а я уже не хочу ничего.

В слезах Мася была хороша, но без них выглядела просто божественно. Лучше плачущей феи – только фея счастливая.

Мелодично зазвякало. Она достала из сумки металлический брусок, оказавшийся телефоном.

– А вот и она. Алиска, – пояснила Мася, взглянув на светящийся экран, а далее певуче, – А-алло! Да, я в гостях сижу. Покушала и сижу. С человеком одним, – она поглядела на меня, – Да, мы разговариваем. Какой ужас. Пока.

– Бородавчатая подруга?

– Говорит, что нее друзья тоже говорили-говорили, и доразговаривались до сифилиса. А сифилис – это страшная болезнь, – она опять посмотрела на экран телефона, – Мы тоже говорим, вот, говорим, а он все не идет.

– Застрял где-то, – сказал я, подумав о Марке.

Мася вздохнула.

– А нельзя. Если человека любишь, тогда надо приходить и тарарам устраивать. А где тарарам? Нету, – она повздыхала еще немного и, поцеловав на меня прощание в щеку, ушла, только каблучки весело щелкнули, – Помоечная, ну, и ладно, – сказала она.

Закрыв дверь, я подумал, что Мася живет в театре абсурда. Признаюсь, я обожаю такие пьесы.

Сам, правда, проживаю в драме. А про обувь вообще молчу….

Драться начали позже, а предшествующие драке события я запомнил, как в замедленной съемке.

– Тэк-с, – скрипуче произнес невысокий коренастый человек в спортивной куртке с цветами, из раскрытого ворота которой выглядывала белая рубашка. Сделав странный нырок коротко стриженой головой, он отодвинул меня в сторону и вошел в дом, – Тэк-с…, – лицо его было слегка вытянутым, как у собаки-ищейки.

День выдался богатым на гостей, подумал я, отчего-то ничуть не удивившись. Сначала явилась фея по имени «Мася», теперь, вот, какой-то дядя угрожающе-собачьей наружности с инспекцией нарисовался. А далее, возникла следом мысль, он вынет из кармана складную бейсбольную биту и одним ударом завершит драму под названием «Моя жизнь». Только бил бы посильней, чтобы мне не мучаться инвалидом, как та идиотка в незабудковой песенке. Лучше бы по башке – хрясь, и раскололась бы она, как спелая дыня, и дозрело бы сознание до вкушения райских эмпирей.

В загробную жизнь я не верю, как не верю и в бога.