Бить или не бить? - читать онлайн книгу. Автор: Игорь Кон cтр.№ 44

Два года спустя это решение оспорил Синод: по церковным законам вступать в брак можно было с 13 лет. Императрица Елизавета встала на сторону Синода и вновь опустила возраст совершеннолетия до 12 лет, тем более что на тот момент смертной казни в России, по крайней мере официально, не существовало, Елизавета Петровна ее отменила. Малолетних правонарушителей, совершивших тяжкое преступление, секли кнутом, заковывали в кандалы и на семь лет отправляли на перевоспитание в монастыри, а за менее серьезные проступки – просто секли и отпускали.

В 1765 г. Екатерина Вторая вновь подняла возраст совершеннолетия до 17 лет и заодно установила дифференцированные наказания для разных возрастных групп: малолетних преступников от 15 до 17 лет секли плетью, от 10 до 15 лет – розгами, а детей младше 10 возвращали родителям для «домашней расправы».

В 1845 г. в законодательство о наказаниях для несовершеннолетних были внесены новые поправки. «Малолетство» стали считать возрастом, когда подсудимый еще не вполне понимает свойство своего преступления. Детей до 10 лет по-прежнему возвращали опекунам или хозяевам для домашнего наказания. Детей от 10 до 14 лет, совершивших преступление, за которое взрослый мог подвергнуться лишению всех прав состояния, порке кнутом и ссылке в Сибирь, лишали прав и ссылали, но без телесного наказания. Считалось, что детские тела слишком слабы, чтобы выдержать наказание кнутом. За менее серьезные проступки несовершеннолетних могли приговорить к тюремному заключению без ссылки или вообще к домашнему аресту. В то же время возрастная планка вновь была опущена до 14 лет. Юридические (по суду) телесные наказания несовершеннолетних были запрещены только в 1863 г.

Впрочем, «законные» наказания составляли лишь небольшую часть избиений, которым дети подвергались в быту, в родительской семье и в школе. Опиравшаяся на православный канон русская народная педагогика была чрезвычайно суровой. Об этом свидетельствуют многочисленные пословицы, типа «за дело побить – уму-разуму учить», «это не бьют, а ума дают».

«Силовое наделение разумом» предписывается прежде всего отцу:

«Какой ты есть батька, коли твой детенок и вовсе тебя не боится»; «люби детенка так, чтобы он этого не знал, а то с малых лет приучишь за бороду себя таскать и сам не рад будешь, когда подрастет он».

Особенно полезно порка для сыновей:

«Жалеть сына – учить дураком»; «ненаказанный сын – бесчестье отцу»; «поменьше корми, побольше пори – хороший парень вырастет» (Холодная, 2004).

Соответствующие правила проникают в нравоучительные книги и родительские поучения. Даже в петровскую эпоху, когда педагогика «сокрушения ребер» стала кое-где подвергаться сомнениям, строгость и суровость остаются непререкаемыми нормами.

«Ни малыя воли ему не давай, но в велицей грозе держи его», – поучает своего сына Иван Тихонович Посошков (1652–1726) (Посошков, 1893).

По словам Василия Никитича Татищева (1686–1750), младенец (до 12 лет) «упрям, не хочет никому повиноваться, разве за страх наказания; свиреп, даже может за малейшую досаду тягчайший вред лучшему благодетелю учинить; непостоянен, зане как дружба, так и злоба не долго в нем пребывают» (Татищев, 1979).

Тем не менее в XVIII в. в русской педагогике появляются новые веяния, причем изменение отношения к детям было тесно связано с критическим отношением к власти государственной.

Александр Николаевич Радищев (1749–1802) призывает отказаться от родительской власти как принципа воздаяния за «подаренную» детям жизнь: «Изжените из мыслей ваших, что вы есте под властию моею. Вы мне ничем не обязаны. Не в рассудке, а меньше еще в законе хошу искати твердости союза нашего. Он оснуется на вашем сердце» (Радищев, 1952).

Хотя подобные взгляды были не правилом, а исключением и основывались на европейских теориях, иногда их даже пытались реализовать. Иван Иванович Бецкой (1704–1795), вслед за Руссо, категорически требовал «никогда ни за что не бить детей», а учить их «хорошим примером» (см. о нем: Веселова, 2004). В своих рекомендациях по воспитанию кадет Бецкой устранял практику единоличного принятия решения о наказании, а о телесных наказаниях писал: «Желательно б было, чтоб не только телесные, но и всякого рода наказания вовсе уничтожить, но как, может быть, найдутся такие, которые пренебрегли такое неоцененное милосердие и, позабывши свою должность, будут впадать в преступления, порочные дворянству, что таковые имеют быть наказуемые выговорами при собрании своих товарищей, штрафным столом, сажанием под арест и на осла, лишением постели и подушек, одеванием в китель, содержанием прочим кадетам во время кушанья, сажанием на хлеб и воду, лишением на время мундира, заключением в железа».

Последовательным врагом телесных наказаний, со ссылками на Локка, выступает в своем трактате «О воспитании и наставлении детей. Для распространения общеполезных знаний и всеобщего благополучия» и другой русский просветитель Николай Иванович Новиков (1744–1818).

На практике все было гораздо сложнее.

Хотя об истории телесных наказаний в русской школе нет солидных монографий, они подробно описаны в огромной мемуарной и художественной литературе, эти описания воспроизводятся в многочисленных биографических исследованиях. Ценную информацию содержат также книги и статьи, посвященные жизни военно-учебных заведений и других типов школ (Азовский, 2008; Зуев, 2005). Хочу особо отметить курсовую работу студентки второго курса РГГУ И. Л. Максименко «Культурно-бытовой облик учащихся общеобразовательной начальной и средней школы в XIX – начале XX века» (2003). Пройдясь по ее сноскам, я нашел много интересных дореволюционных публикаций.

Церковные школы

Самой массовой школой в России XVIII – начала XIX в. была церковная. Православный канон воспитания считает телесные наказания детей полезными и необходимыми, а неоднократно поротые воспитатели с особым удовольствием вымещали свою злость на беззащитных детях.

Эту преемственность поколений, связывающую воедино традиционализм и вертикаль власти, отлично сформулировал в 1861 г., имея в виду нравы, царившие в его родной нижегородской семинарии, Василий Степанович Курочкин (1831–1875):

Розги – ветви с древа знания!

Наказанья идеал!

В силу предков завещания

Родовой наш капитал!

Мы до школы и учителей,

Чуть ходя на помочах,

Из честной руки родителей

Познавали божий страх.

И с весною нашей розовой

Из начальнических рук

Гибкой, свежею, березовой

Нам привили курс наук.

И потом, чтоб просвещением

Мы не сделались горды,

В жизни отческим сечением

Нас спасали от беды.

В соответствии с церковным каноном и традициями авторитарной семьи особенно нещадно пороли бурсаков и семинаристов, у последних даже был собственный гимн «Семинарское горе» (Позднеев, 2001).