Я исповедуюсь - читать онлайн книгу. Автор: Жауме Кабре cтр.№ 114

Перед этим, на той же неделе, Адриа, недовольно бормоча, копался в холодильнике, и Джонатан – медбрат, дежуривший у него в ту ночь, – спросил, что он ищет.

– Носки. Что ж еще?

Джонатан доложил об этом Пласиде, которая в свою очередь поставила в известность Катерину. Пласида добавила, что Адриа еще просил сварить ему книгу. Он совсем ненормальный, правда?

И вот, стоя перед полкой со славянской литературой, Катерина спрашивает: вы меня узнаете, Адриа? А он в ответ: прямое дополнение! Словом, она в испуге позвонила доктору Далмау и Бернату. А доктор Далмау в испуге позвонил в стационар доктору Вальсу и сказал: мне кажется, пора. Начались дни тщательных обследований, тестов, проб и взглядов искоса на результаты. Дни молчания. Нет, точно, это косвенное дополнение! И наконец доктор Далмау позвонил Бернату и кузенам из Вика. Бернат предложил для встречи свой дом и позаботился о том, чтобы на столе стояла вода, доставленная с Тасмании. Доктор Далмау объяснил, что они должны делать – шаг за шагом.

– Но ведь он… – Щеви, который никак не мог смириться с судьбой, был возмущен. – Он же говорит на семи или восьми языках!

– На тринадцати, – уточнил Бернат.

– На тринадцати? Стоит отвернуться, как он уже выучил новый язык! – У Щеви загорелись глаза. – Видите, доктор? Тринадцать языков! Я крестьянин. Я старше его, а знаю только полтора языка! Что за несправедливость, а?

– Каталанский, французский, испанский, немецкий, итальянский, английский, русский, арамейский, латинский, греческий, нидерландский, румынский и иврит, – перечислил Бернат. – И точно мог читать еще на шести или семи языках.

– Видите, доктор? – Неоспоримый медицинский аргумент Щеви Ардевола, открывавший новую линию отчаянной обороны.

– Ваш двоюродный брат раньше был выдающимся человеком, – деликатно прервал его врач, – я знаю это, потому что много с ним общался. Если позволите, я даже назвал бы его своим другом. Но сейчас это уже в прошлом. Его мозг, так сказать, усыхает.

– Какое же это несчастье, какое несчастье…

Они еще несколько минут бессмысленно противились фактам, но наконец договорились, что лучшее, что они могут сделать, – это заново организовать жизнь Адриа, учитывая пожелания, высказанные им еще в здравом уме. Бернат подумал: как же грустно оставлять распоряжения на время, когда тебя самого уже не будет; говорить и писать: завещаю квартиру в Барселоне своим кузенам Щавьеру (Щеви), Франсеску (Кико) и Розе Ардевол в равных долях. Что касается библиотеки, то, когда мне она будет уже бесполезна, пусть Бернат Пленса решит, желает ли он оставить ее себе или передать в дар университетам Тюбингена и Барселоны, разделив в зависимости от интересов этих университетов. Пусть он сам займется этим, если хочет, поскольку он помогал мне упорядочить ее много лет назад, когда мы участвовали в сотворении мира.

– Я ничего не понимаю, – растерянно сказал Щеви в день встречи с адвокатом.

– Это шутка Адриа. Боюсь, только я могу ее понять, – пояснил Бернат.

– Следующее распоряжение: пусть сеньоре Катерине Фаргес будет выплачена сумма, соответствующая ее заработной плате за два года. В то же время Бернат Пленса уполномочен взять себе все, что он пожелает и что не упомянуто в этом завещании, которое является более инструкцией, нежели завещанием. И пусть он распоряжается другими вещами, включая ценные, например коллекцией монет и рукописей, если не сочтет уместным передать их в дар упомянутым выше университетам. В этих вопросах рекомендую вам прислушаться к мнению профессора Йоханнеса Каменека из Тюбингена. Что касается автопортрета Сары Волтес-Эпштейн, его следует передать ее брату, Максу Волтес-Эпштейну. Картина кисти Модеста Уржеля с видом монастыря Санта-Мария де Жерри, висящая в столовой, пусть будет передана фра Жулиа, монаху соседнего монастыря Сан-Пере дел Бургал, с которого все и началось.

– Простите? – хором воскликнули Щеви, Роза и Кико.

Бернат открыл и закрыл рот. Адвокат перечитал про себя последний отрывок и сказал: да-да, он пишет – фра Жулиа из монастыря Сан-Пере дел Бургал.

– Да кто это, чтоб его? – недоверчиво поинтересовался кузен Кико из Тоны.

– И что значит «который во всем виноват»?

– Нет, он пишет «с которого все началось».

– Началось что?

– Все, – повторил адвокат, еще раз заглянув в документ.

– Ладно, выясним, – сказал Бернат и сделал знак адвокату, чтобы тот продолжал читать.

– Если же его не удастся найти или он откажется от дара, прошу предложить эту картину в дар сеньоре Лауре Байлине (Упсала). В случае если и она от нее откажется, я делегирую Бернату Пленсе право принять решение относительно судьбы картины. Кроме того, упомянутый Бернат Пленса должен передать редактору, как мы и договорились, книгу, которую я ему вверил.

– Новая книга? – Это Щеви.

– Да. Я займусь ею, не беспокойтесь.

– Вы хотите сказать, он был полностью в здравом уме, когда писал завещание?

– Надо полагать, да, – сказал адвокат. – В любом случае мы сейчас не можем обратиться к нему за разъяснениями.

– Что это за сеньора Упсала? – спросила Роза. – Она существует?

– Не волнуйтесь, я найду ее. Существует.

– И в заключение – небольшое размышление, которое я обращаю к вам и ко всем, кто захочет к вам присоединиться. Мне говорят, что я не буду скучать ни по книгам, ни по музыке, – никак не могу в это поверить. Мне говорят, что я не буду вас узнавать, – не будьте ко мне жестоки. Мне говорят, что я не буду страдать от этого. А значит, не стоит страдать и вам. Будьте снисходительны к моей деградации – она будет постепенной, но необратимой.

– Хорошо, – сказал адвокат, дочитав текст, который Адриа озаглавил «Практические указания относительно последнего этапа моей жизни».

– Здесь есть еще что-то, – осмелилась сказать Роза, указывая на документ.

– Да, простите: это прощальный постскриптум.

– И что там?

– Он пишет, что все инструкции нематериального плана собраны отдельно.

– Где?

– В книге, которую он написал, – пояснил Бернат. – Я займусь ею, не волнуйтесь.

Бернат открыл дверь, стараясь не шуметь. Как тать. Ощупал стену в поисках выключателя. Нажал на него, но свет не зажегся. Как назло. Он достал из портфеля фонарик и еще сильнее почувствовал себя вором. Электрощит – или как он там называется – тут же, в прихожей. Бернат поднял рубильник, и свет зажегся в прихожей и в глубине квартиры – может быть, в коридоре прозы на германских и восточных языках. Он замер на несколько секунд, вслушиваясь в молчание квартиры. Прошел на кухню. Распахнутый холодильник, отключенный от розетки, никаких носков внутри. Даже в морозилке. Идя на свет, он прошел мимо прозы на славянских и скандинавских языках. Свет горел в отделе изобразительного искусства и энциклопедий – в мастерской Сары, которая раньше была комнатой Лолы Маленькой. Мольберт еще стоял, как если бы Адриа не утратил надежды, что однажды Сара вернется и сядет рисовать, пачкая пальцы углем. Куча огромных папок с набросками. Стоящие в рамках и образующие некое подобие алтаря «In Arcadia Hadriani» [288] и «Сан-Пере дел Бургал: мечта» – два пейзажа, которые Сара подарила Адриа и которые Бернат, ввиду отсутствия четких указаний, решил передать Максу Волтес-Эпштейну. Он не стал выключать свет. Бросил взгляд на религию и классический мир, снова прошел мимо романских языков, заглянул в поэзию и зажег там свет. Везде полный порядок. Затем вошел в литературные эссе и зажег свет и там: в столовой все как обычно. Солнце по-прежнему бросало лучи на монастырь Санта-Мария де Жерри со стороны Треспуя. Бернат достал из кармана пальто фотоаппарат. Чтобы встать ровно напротив картины Уржеля, пришлось отодвинуть несколько стульев. Он сделал пару фотографий со вспышкой и пару без вспышки. Затем покинул зону эссе и вошел в кабинет. Кабинет был таким же, каким его оставили. Бернат сел на стул и задумался: как часто он входил сюда – всегда вместе с Адриа; чаще всего они обсуждали музыку и литературу, но говорили также и о политике, и о жизни. В молодости и в детстве они подозревали в жизни тайные чудеса. Бернат включил торшер рядом с креслом для чтения. А потом еще торшер у дивана и люстру. На месте, где много лет висел автопортрет Сары, зияла пустота, от которой у него закружилась голова. Он снял пальто, потер лицо ладонями, как Адриа, и сказал: ну давай. Обошел стол и наклонился. Попробовал набрать шесть один пять четыре два восемь. Не открывается. Тогда он набрал семь два восемь ноль шесть пять – и сейф бесшумно открылся. Внутри было пусто. Так, какие-то конверты. Он достал их и положил на стол, чтобы спокойно просмотреть. Открыл один. Не спеша перебрал листы: список персонажей. Он тоже был среди них: Бернат Пленса, Сара Волтес-Эпштейн, Я, Лола Маленькая, тетя Лео… люди… то есть персонажи с датой рождения и – иногда – смерти рядом. Другие листы: своеобразная схема, перечеркнутая, словно он от нее отказался. Еще один список с другими персонажами. И все. Если это было все, получается, что Адриа записывал практически поток сознания и переходил от одного фрагмента повествования к другому, ведомый памятью, насколько ее еще хватало. Бернат положил все бумаги обратно в конверт и убрал в свой портфель. Он склонил голову и сделал усилие, чтобы не заплакать. Не спеша сделал несколько глубоких вдохов, успокоился. Открыл второй конверт: фотографии. Сара фотографирует сама себя, стоя перед зеркалом. Какая красивая! Он даже сейчас не хотел признаться себе в том, что всегда был немного влюблен в нее. На другой фотографии – Адриа за работой на том самом месте, где сейчас сидит Бернат. Друг мой, Адриа. И еще несколько фотографий: лист с набросками младенческого лица. А еще Виал, сфотографированный с разных ракурсов, спереди и сзади. Он вложил фотографии в конверт и его тоже убрал себе в портфель – на этот раз с гримасой горького разочарования при мысли об утраченной скрипке. Снова заглянул в сейф: больше ничего. Он закрыл сейф, но запирать не стал. Потом зашел еще в историю и географию. На прикроватной тумбочке верные шериф Карсон и Черный Орел по-прежнему несли никому уже не нужный караул. Он взял их вместе с лошадьми и положил в портфель. Вернулся в кабинет и сел в кресло, в котором обычно читал Адриа. Почти час он просидел, глядя в пустоту, погрузившись в воспоминания, тоскуя о прошлом, и время от времени по его щеке скатывалась слеза.