Как сделать птицу - читать онлайн книгу. Автор: Мартин Мюррей cтр.№ 33

— С тобой все нормально, Гарри? — спросил папа.

Гарри кивнул, а я подошла поближе к кровати. Гарри следил за мной взглядом из-под полуприкрытых век. Я взяла его за руку, а папа меня обнял, и у нас у всех тонкими струйками потекли по лицам слезы, и никто не мог ничего сказать сверх того, что говорили эти струящиеся слезы. Мы все испытывали глубокие чувства, но не свои собственные, а чувства друг друга, потому что чью-то боль так непереносимо тяжело принять, даже тяжелее, чем свою личную. Это было так, точно мы трое образовали круг, а внутри круга получился колодец, наполненный печалью, которая ходила волнами и отражалась от нас, как эхо отражается от стен пещеры. Наши сердца сомкнулись в единое целое, как смыкаются израненные руки, пытаясь противостоять неотвратимой гигантской волне. Они приготовили место, куда можно было излиться.

— А что говорят врачи, какие у тебя проблемы, Гарри? — задал вопрос папа.

Гарри немного поерзал, будто ему нужно было отыскать пострадавшие органы внутри себя.

— В основном внутренние травмы. Сломанные ребра, поврежденная селезенка.

— Тебе больно? — спросила я.

— Со мной все в порядке, — сказал он, но я видела, что ему больно.

Я посмотрела на его запястье, на белую кожу.

Было трудно найти в себе другие чувства, которые у меня были по отношению к Гарри, любовные чувства. Это было все равно что пытаться вспомнить мотив, когда вы оглохли. Во времени произошел внезапный разрыв, и было тогда, и было сейчас, и они отстояли друг от друга так мучительно далеко, что я никак не могла их свести. Так или иначе, а я сказала себе, что есть определенное количество чувства, которое можно испытывать зараз, а любовь и горе — это, пожалуй, самые сильные из человеческих чувств, и одновременно они просто не могут вместиться в одно маленькое тело, поэтому любви надо подождать.

Однако больше я ни разу не проведала Гарри во время болезни. Это было слишком тяжело, и печально, и натянуто, и я не могла всего этого вынести. Я не видела его до тех самых пор, пока его не выписали.

Вероятно, я незаметно уснула на пляже. А проснулась уже далеко за полдень. Мне приснился плохой сон про раненую птицу. Я металась, держа ее в руках, подбегала к группкам и парам людей на пляже, просила их помочь мне спасти птицу. Но никто не хотел.

Я встала, стряхнула песок со щеки и решила пойти куда-нибудь перекусить.

«Je suis un clapot. Je suis un clapot, — потихонечку напевала я про себя. — Я жаба, я жаба». По-английски это звучало как-то не так. На самом деле не было такого слова — clapot. Просто я в детстве неправильно выговаривала по-французски «жаба», и Эдди это слово подхватил. Мне оно нравилось, мне нравилось ощущать его форму, когда оно выходило изо рта. У нас с Эдди оно превратилось в тайное ругательство, которым мы обменивались с большим энтузиазмом. «T’es un clapot, toi! Это ты clapot, ты!» — шептала я ему на ухо (если чувствовала себя очень по-французски). Или он просто выкрикивал это слово в мой адрес, когда сталкивался со мной в школе или видел, как я иду домой. «Эй, Clapot!»

Теперь оно уже не было таким действенным. Это слово перестало быть эффектным, теперь, когда его слышала я одна. Я вздохнула и попыталась утешиться призыванием Дьедры Катастрофы. Касательно Дьедры Катастрофы существовало такое правило: ее можно было использовать только в критические моменты полной утраты веры в себя и только в чрезвычайных ситуациях, потому что от частого употребления она теряла свою силу. Дьедра была девочкой из нашей школы, у которой все получалось плохо, она не справлялась даже с математикой. А ноги Дьедры были такими белыми, что сквозь кожу просвечивали голубые зигзаги вен. В школе ее называли Дьедрой Катастрофой. Правда, за глаза.

Как только у меня из-за чего-нибудь портилось настроение, я утешала себя: «Но мне же очень повезло, что я — это я, а не Дьедра Катастрофа». Я произносила это очень тихо, чтобы Бог не услышал. Я подозревала, что это чувство не совсем великодушное. И вот я сделала это, но прежнего результата добиться не удалось. В конце концов, я уже засомневалась, а не лучше ли мне все-таки было бы быть Дьедрой Катастрофой. Может, она никогда никого не теряла, может, она вот-вот найдет свое счастье: расцветет, выйдет замуж за мебельщика с добрыми руками, будет жарить курицу, жить в честном доме белого цвета на улице Надежды.

Я забрела в музыкальный магазин. Я подумала, что, возможно, куплю там подарок для Айви. Пластинку Фэтса Уоллера или Луи Армстронга или еще что-нибудь такое же старомодное и счастливое. Я подошла к прилавку и стала ждать, пока молодой человек, продавец, обслужит другого посетителя. Молодой человек был высоким, с забавными бровями домиком, с волосами, торчащими под разными углами. Девушка, которую он обслуживал, была совсем молоденькая, она стояла там как тихий куст, неподвижный, раскинувший ветви во все стороны и очень нуждающийся в солнечном свете. У нее были мягкие белые щеки, луноподобное лицо и множество черных одеяний, которые клубились вокруг нее, как штормовая туча. Она смотрела на продавца глазами, но не лицом; лицо она держала опущенным. Он скользящим движением по прилавку пододвинул к ней пластинку в коричневом бумажном пакете, сверху лежал чек. Мгновение она стояла, не шевелясь, а потом достала пластинку из пакета и подтолкнула ее обратно к нему.

— Вы не могли бы ее надписать? — попросила она, глядя на этот раз прямо на него.

Лицо ее горело, но глаза были прищурены, как будто юноша был ярким светом, полыхающим перед ней. Яркий свет кивнул и нащупал ручку где-то под прилавком. Но он даже не стал утруждать себя улыбкой в ее адрес. С его стороны это было как-то мерзко — даже не улыбнуться ей. Если бы я была на его месте, я бы просто вся сияла.

— Кому? — спросил он. Ему и не нужно было улыбаться: девушка все равно его любила.

— Коринне. — Ноги ее то скрещивались, то раскрещивались. Она склонилась над прилавком и следила, как он надписывает пластинку.

— Вот и все. — Пластинка скользнула по прилавку назад к девушке.

Она развернула ее, чтобы прочесть надпись, прочла, при этом на лице ее не отразилось ни радости, ни печали, а одна только яростная сосредоточенность, будто она смотрела на карту Лос-Анджелеса, пытаясь найти улицу, которой на самом деле вовсе нет. Она пробормотала слова благодарности и засунула пластинку к себе в сумку. Она двигалась быстро, будто теперь у нее возникла срочная необходимость покинуть магазин. Он даже не проводил ее взглядом. Он повернулся ко мне.

— Могу я чем-нибудь помочь? — спросил он, поднимая эти свои брови домиком. Он был каким-то резким, казалось, жизнь утомляет и раздражает его. Под прилавком он маниакально выстукивал ногой какой-то ритм, а рукой ерошил свои волосы, так, что они еще больше вставали дыбом.

— Есть что-нибудь Фэтса Уоллера? — Я держалась безразлично.

Он поджал губы и посмотрел на меня с усталой гримасой. Это выглядело так, словно я задала ему невероятно скучный вопрос. Я испытала минутное беспокойство: а вдруг у меня на щеке так и остался песок, или же я и вправду самое безобразное существо на свете?