Адам и Ева - читать онлайн книгу. Автор: Камиль Лемонье cтр.№ 17

Молочно-белый воздух окутал все и застыл. Казалось, тепловатые дождливые дни роняли последние капли лета. К ночи небо словно подернулось слоем полуды, навис тяжелый и низкий туман и, сквозь мелкий дождь, забрезжил рассвет. Лесные тропинки углубились и набухли от грязи и перегноя. Папоротники отливали золотом и ржавчиной. Из подножья пней вытягивались огромные, кровавые и светившиеся грибы. Тогда я не замечал той разъедающей красоты, которая придает им вид человеческих чудовищ. Но кто может сказать, что поганки не являются одной из форм гармонии вселенной? И, быть может, нет ни добра, ни зла, – лишь одни противоположные и уравновешивающие силы. Багряный шатер мухомора, прыщеватый купол поганки вызывают мучительные и ужасные судороги.

Созрели уже маленькие желуди и висели на ветвях дубов. Игольчатая шишка каштана, упав на землю, разбивалась и выбрасывала золотисто-коричневый плод. Иногда Ева с грустным взором говорила о том, как вкусен хлеб. Я глядел на нее в эти мгновения, бледный, ибо чувствовал, что она по моей вине была лишена желанных благ, когда я привел ее в этот лес. Кто потерял вкус хлеба, тот действительно узнал нищету. Слушай, моя милая, я выкорчую это место. Вспашу и потом посею. Я говорил об этом твердо и сурово. Но у нас еще не было ни ларя, ни плуга.

Однажды, возвратившись из леса, Ева принесла желудей и каштанов и сказала:

– Вот тебе мука и хлеб, Адам, пока не зазеленела нива.

Она пришла с плодами в подоле платья, как маленькая кормилица человечества прежней поры, как юная жрица со своими первенцами. Я рубил дрова вне жилища, а ты понимала смысл нежных и самых родных вещей очага.

Я ходил целый день, разыскивая круглые и большие камни. Когда спустилась ночь, я нашел один. Только на следующий день я нашел другой. Но время уже ничего не значило для нас. Быть может эти камни были некогда, у древних людей, привалены к порогу жилищ, или составляли ограды могил. Я их уносил, сгибаясь под тяжестью ноши. Терпеливо обделывая их один о другой с водой и песком, я, наконец, сравнял на них все шероховатости. Поверхность стала гладкая, как у жерновов. Прошло еще четыре дня. Я был таким убогим, несведущим человеком. От каждого нового, скромного достижения, меня охватывала радость. Я позвал Еву и сказал:

– Очисти каштаны. Их легче чистить, чем желуди. Видишь, ведь, я один, в конце концов, совсем отшлифовал эти неровные камни.

Мы глядели друг на друга ясными глазами, как будто до нас никто еще не выравнивал жерновов, не разбивал твердых веществ. Каштаны раскалывались между камнями, которые я с трудом вращал руками. Под камнями, наконец, появился слой серой и жирной кашицы. Ева замесила ее и понесла в огонь. Наши движенья были набожны и суровы, как бы окутаны нитями мыслей.

И она позвала меня.

– Адам, Адам!

Ее голос разносился по лесу, словно из глубины веков. Моя дорогая супруга предлагала мне ныне первый пряник. Я разломил его зубами и он был таким пахучим и румяным. Я не смеялся, – маленькая влажная капелька затуманила мои глаза. Как долго я не знал такой радости. Жернова с каждым днем вертелись все сильней, и теперь мы чередовали мучные лепешки из каштанов с лепешками из сладких желудей.

Наше жилище стало наполняться благодатным очарованием. Багряный отсвет пламени полыхал вдоль стен. Мы вкушали уют приюта и тишины. Во время дождя и ветра я недалеко уходил от дома, чтобы подстрелить какую-нибудь дичь в лесу. Я не чувствовал прежней дикой радости, когда Голод и Нужда шли за мною к дому с кровавым трофеем в зубах. Я просто был машинальный человек, исполнявший печальное и предначертанное судьбой дело, которое совершалось до него другими. Вкусный пар исходил от поджаренного на жаровне мяса. «В конце – концов, – думалось мне, – все равно кто-нибудь другой убил бы это животное, и я не чувствовал бы укоров совести».

Я не отмечал больше дней зарубками на дереве. Время указывали нам цвет неба, спелость плодов и желтизна листвы. Кизиль стал отдавать гнилостью. Крушина налилась хмелем. Береза трепетала воздушными и светлыми чешуйками золота над грузной мишурой дубов. Мы испытывали ощущение бесконечности и вместе непрочности существования. Все дни были лишь течением одного единственного дня, умиравшего и возрождавшегося серым рассветом и суровыми сумерками. Сами мы умирали и воскресали, согласно движению наших душ в этом беге дней.

Ева стала проявлять такую чувствительность, которая согласовалась с хрупким очарованием дней. Прелесть окружавшего трепета разнеживала ее. Томление нападало на нее, и глаза пылали лихорадкой. И не обмолвившись ни словом, мы шли, обнявшись, под озаренные солнцем своды. Я чувствовал, как она трепетала новой жизнью под моею грудью, словно иная, неведомая еще мне Ева. Ее маленькая душа билась, как робкий полет птички. Нам хотелось увековечить зной жизни, когда она уже завершалась вокруг нас, становясь для наших желаний и сожалений далекой и блеклой. Могучие силы жизни с такой полнотой разливались в нас. Мы были юным человечеством, опьяненным вечностью. А между тем, с каждой минутой, жизнь вытекала словно песочный дождь из наших рук. Легкий ветерок тихонько обрывал листья. И они, кружась, задевали нас, и мы вспоминали, что наступила пора гниения.

Раз сидели мы на лужайке. Плавная тишина света слегка нарушала покой. Это было после полудня. Ночная роса еще не совсем испарилась, тень трепетала влажным волнением. Не раздавалось ни единого звука, не было слышно дуновения ветерка. Земля в последнем напряжении вздымалась, к теплому небу. Я держал руки Евы в своих, и тихая слеза медленно покатилась по моей щеке. Мы не были грустны, в нас таилось что-то неуловимое, словно наша кровь, словно наша воздушная жизнь не тяготела уже над нашими телами.

– Видишь ли, – сказала она мне, – эта природа уже не жива, хотя солнце еще осеняет ее. При каждом биении наших сердец струятся листья дождем. И цветов больше нет. Завтра наступит зима. Не чувствуешь ли ты, мой друг, как и я, этих мучительных предвестников?

Когда она говорила, сорвался с дуба лист и кинул тень на ее светлые, влажные очи. И меня вдруг тоже охватили грустные мысли. Внезапно рой мохнатых крупных пчел зазвучал золотым звоном. Это были последние вестницы завершавшейся поры. Они слегка жужжали заключительными нотами счастливой и деятельной песни. Во мне в тот же миг пробудилась надежда. Я сказал Еве:

– Они услышали тебя. Прислушайся, они говорят тебе, что все начинается снова. Она вскинула голову:

– Все начинается снова, мой милый, но лес умрет с приходом зимы.

Я воскликнул:

– Он умрет, но родится более прекрасный, зеленый цветущий лес, и из этих пчел возникнут другие, юные пчелы и будет так бесконечно. Разве это не отрадно?

Ева ответила мне очень тихо.

– Здесь назвал ты меня впервые Евой. Узнают ли меня листья и цветы, которые вырастут после зимы?

Промелькнула тенью мысль о смерти. Так, каждый час приводит в жизнь иное слово. Но лишь последнее так близко соприкасает нас с тайной, что слова уже становятся излишни. С первого же мгновенья мы являем собой – всю жизнь, но познаем ее по мере того, как она переходит в другую, высшую жизнь. Предшествовавшие моей Еве поколения повторяли ее милую жалобу. Они шли навстречу юной весне. А листья и цветы не признали их. Такие мысли приходили мне в эту пору.