Полудевы - читать онлайн книгу. Автор: Марсель Прево cтр.№ 33

Жюльен Сюберсо уехал с бала в то время, когда по окончании котильона приготовлялись к ужину. Так желала Мод; она шепнула ему: «Уезжайте как можно раньше. Я приеду непременно…» Она знала хорошо, что, заручившись таким обещанием, он послушается.

Он дошел до своей квартиры пешком по бесконечным и пустынным в этот ранний утренний час улицам, походившим на аллеи парка. В его душе царило мрачное воспоминание об этой ночи, проведенной так близко и вместе с тем так далеко от Мод. И, несмотря на это, веселая предрассветная заря наполняла его сердце какой-то радостью победителя. Есть ли на свете такой любящий молодой человек, который сознавал бы, что любим молодой женщиной и мог бы в это время чувствовать грусть пред лицом весеннего утра? Он думал: «Она придет…» и эти два слова волновали его душу, все его существо, чтоб он мог помышлять о чем-нибудь другом, кроме как об этом скором свидании.

Он дошел до своей квартиры на улице Бом. Это был маленький уединенный домик с закрытыми ставнями, с опущенными шторами, с безмолвной лестницей, освященной лампами с приспущенным огнем. Здесь царила ночь; все в доме спали крепким утренним сном беззаботных людей. В его квартире тоже царила ночь; он разбудил спавшего в прихожей слугу и приказал ему:

– Зажгите свет в уборной, Констан; приготовьте горячей воды и душ.

– Вы ляжете?

– Нет… Не знаю… Делайте то, что вам приказывают.

Констан, сняв со своего господина шубу и взяв шляпу и палку, слуга собрался раскрыть окна.

– Что вы делаете?

– Отворяю окна…

– Не надо, не открывайте нигде… И зажгите здесь лампы.

Приятная и мягкая темнота, в которую был погружен его дом, благотворно подействовала на его нервы. Он хотел остаться до прихода возлюбленной в этой темноте.

Оставшись через несколько минут один в своей уборной, Жюльен занялся туалетом. Он никогда не позволял Констану помогать ему: он чувствовал какое-то инстинктивное отвращение при прикосновении лакея к его обнаженному телу – вроде какого-то странного целомудрия, смущения показываться нагим мужчине – которое является характерной чертой для тех мужчин, для которых культ женщины составляет все в жизни. Он мог любоваться линиями единственного мужского тела – своего собственного; а теперь бледно-желтый очерк этого тела со всеми ленивыми движениями под теплым душем отражался в большом зеркале, которое занимало всю стену его уборной. Он до мелочей заботился о своем теле. Это был в своем роде утонченный культ физического эгоизма, рассказы о котором вызывают раздражение у других мужчин, считающих такую заботу о теле за признак мужского бессилия, что в действительности неправда: вкус к внешней красоте и заботы о физической силе большей частью идут рядом. Таков был Жюльен. В его уборной было бесчисленное множество всякого сорта пилочек, ножичков, щипцов, пинцетов, точно хирургический набор; масса различных щеточек из волоса, кожи, бархата; гребни из черепахи с золотыми монограммами; – все это было разложено на двух столах. Здесь же стоял элегантный и очень сложный гидротерапевтический аппарат, никелевые и медные части которого блестели при свете лампы; было много изящно вышитого цветного белья – пудромантелей, полотенец, салфеточек для полировки ногтей; большое количество граненых хрустальных флаконов с серебряными пробками старинной работы. И весь этот арсенал, целью которого была забота о мужском теле, мог бы дать повод ко всякого рода злословиям и, понятно, вызвал бы у многих мужчин презрительное восклицание: «какой же он женоподобный»! А на самом деле трудно было бы найти более храброго и смелого человека, чем этот «женоподобный» мужчина; пистолет и шпага были игрушкой для него. Задорный и надменный с мужчинами, он был весь во власти женщин; они вертели им, как хотели.

В шелковой рубашке и костюме из пиренейской шерсти, он проходил через спальню и по дороге захватил попавшиеся ему на глаза гимнастические гири, поиграл ими с ловкостью профессионального гимнаста и, довольный собой, вошел в салон. Лампы мягким светом освещали изящную обстановку комнаты. Было пять минуть девятого; он позвонил Констану.

– Да, мonsieur?

– Констан, сейчас придет моя дама. Приготовьте в столовой самовар и пирожки и отправляйтесь в свою комнату; не входите, пока я не позвоню.

Констан поклонился и вышел. Оставшись один, Жюльен положил на диван подушки, растянулся на нем и предался своим мечтам…

«Она придет…» Он старался представить ее себе, как она через несколько минут войдет из-за зеленой портьеры… Нет, не здесь представляет он ее себе… Нет, а на третьем этаже, на улице Берн, в гнездышке, бывшей комнате Сузанны, преобразованной по вкусу Мод и отделенной от прихожей столовой и комнатой Этьеннет. Там во время отсутствия Шантеля они видались аккуратно через день, а иногда и два дня подряд. Мод сознавала, что таким образом держит его в своей власти, а между тем и сама незаметным образом отдавалась во власть его ласкам, в которых чувствовала настоящую потребность. Она его любовница? Нет. Что-то вроде предрассудка, который почти всегда становится уделом душ, стоящих довольно высоко в борьбе теоретических воззрений с существующим общественным порядком, заставляла ее ревниво хранить свое целомудрие, чтобы высшую свою ласку отдать тому, кто в свою очередь решился отдать ей свое имя и свои средства. В гордых мыслях о своем превосходстве, она думала: «Он после этого останется еще моим должником!..» Странные ласки, которыми она дарила Жюльена, хотя и не редкие в этом обществе, где нравы и принципы так противоречивы друг другу, хотя по виду и остаются согласными, были следствием обратно усвоенной процедуры человеческой любви и были действительно так страстны, что оба они искренно забывали окончательный результат и даже не желали его. Что до этого было Мод? Относительно этого она ничего не знала. Что за дело было до этого ее любовнику? Он каждый раз имел надежду добиться от нее полного дара любви, и каждый раз она оставляла его опьяненным и удовлетворенным тем немногим, что он получал от неё. Таким образом, он прожил февраль и март в чаду любовного опьянения, с грехом пополам удовлетворявшего его до следующего дня.

Растянувшись на диване, с закрытыми глазами, он продолжал теперь видеть этот сон и понемногу начал думать… Сладострастные воспоминания смешивались с дурными воспоминаниями и держали его как в тисках; тяжесть легла ему на сердце, тяжесть озлобления, меланхолии. Жить без неё? Нет, никогда! Никогда! Лучше умереть… не видеть солнца… радостного светлого утра… снежных дней… вечерних огней Парижа… Все путалось, мешалось, затуманивалось в его голове… Он был окутан глухой, темной, беспросветной ночью. В такую ночь люди, предавшись отчаянию, ищут забвения непосредственного горя. И эта ночь, глухая, пустынная ночь всею своею тяжестью давила его израненное сердце. Потом, после того как ему казалось, что он уже очутился на самом дне пропасти, он медленно начинал подниматься и снова стремиться к свету жизни, сердце его понемногу облегчилось; облако усталости обволакивало его мозг, его тело…

Раздумывая все это, он задремал, и чудный, сладкий сон обратился в восхитительную действительность: открыв глаза, он увидал перед собою Мод. Она разбудила его прикосновением холодных пальцев к горячему лбу.