Чистилище. Книга 1. Вирус - читать онлайн книгу. Автор: Валентин Бадрак cтр.№ 41

Рядом с этим человеком-тенью периодически возникали еще два блеклых существа – сиделки с одинаковыми именами. Старая, уставшая тень, лежащая в постели и недвижимая, называла первую сиделку почему-то Людочкой Афанасьевной или просто Людочкой. Это была пожилая женщина, сгорбленная и худая, как тростинка, точно высохшая на палящем солнце. Но она сохранила в себе какую-то аскетическую, отрешенную монашескую доброту. Лантаров никогда не слышал, чтобы она не выполнила просьбу больного. Эта женщина взялась ухаживать и за ним, и Лантаров хотел было протестовать, но потом притих. Может, и тут Шура постарался? Так думал о ней Лантаров, пока она, совершенно лишенная брезгливости, старательно омывала тряпочным квачом их изнуренные неподвижностью тела. Она проветривала помещение, терпеливо подносила судно, неспешно и основательно мыла полы. А еще умывала и брила Олега Олеговича, называя его Олежей или Лежей, и глаза ее порой оживлялись материнской нежностью, если искра жизни вспыхивала в глазах больного. Она кормила и поила его с ложки, а Лантарову по его просьбе приносила маленькую емкость с водой и старое полотенце для умывания. Сама вызывалась помочь: «Кирюша, давайте я вас побрею». Или: «Олежа, давайте покушаем немножко». И они соглашались, дивясь ее отстраненности от всего мирского. Иногда она по просьбе Олега Олеговича читала тоненьким, убаюкивающим, порой сбивающимся голосом. Чаще всего это были рассказы Чехова или новеллы Стефана Цвейга, что-нибудь коротенькое, что можно было осилить за час-полтора. Слушая уставший, слегка охрипший голос сиделки, Лантаров осознавал, что она так же далека от смысла читаемого, как сам он от могущественного круговорота жизни за окном палаты.

Вторая Людмила являла собою нелепое, расплывшееся во все стороны, существо лет тридцати – тридцати пяти, постоянно находящееся в состоянии сомнамбулической сонливости. Чтобы не путать с напарницей, ее все называли Люсей. Глядя, как она с неимоверным трудом что-то совершает в палате, Лантаров гадал: о чем вообще может думать эта женщина с такими вязкими движениями и взглядом курицы? Люся никогда не читала. Олег Олегович как-то попросил ее, но она так отчаянно коверкала слова, силясь выдавить из себя цельный текст, а ее лоб так исказился в стреловидных морщинах, что слушатель сам остановил удручающее действо. Люся только глубоко, виновато вздохнула. Роднило сиделок лишь одно: принадлежность к довольно необычному вероучению. Обе они были набожны настолько, что Лантаров в другое время счел бы это фальшивым культом. Но только не теперь, когда его жизнь перевернулась с ног на голову.

Напрямую с этой верой были связаны появления одного неординарного посетителя, называвшего себя братом тяжелого больного. Правда, братом он вряд ли мог быть, ибо его звали Эдуардом Харитоновичем. Подчеркнуто учтивый, подтянутый, с высоко поднятой головой, Эдуард Харитонович был образчиком сомнительного великолепия, сумевшим соорудить себе подиум на основательно утрамбованной религиозной площадке.

Появляясь в больнице, он неизменно притаскивал пакет с соками, пюре, йогуртами и прочими продуктами и с торжественной предсказуемостью, как будто выступал перед полным залом прихожан, возвещал:

– Это, Олежа, от общины. Мы все о тебе заботимся и молимся. Бог нам всем поможет. Надо каяться. Надо молиться. Ты, Олежа, молишься?

При всей заботливой учтивости он спрашивал довольно сурово, подобно непреклонному волхву. В ответ Олег Олегович только глубоко вздыхал. Со своей койки Лантаров, как партизан из засады, наблюдал за разворачивавшимся театральным действом. Людмила Афанасьевна экзальтированно складывала руки у груди, молитвенно сплетя пальцы. Люся же просто взирала на Эдуарда Харитоновича с благоговейным страхом и поедала его безумным взглядом, невообразимо выпучив свои маленькие глазки и втянув голову в плечи. Обе млеющие сестры казались Лантарову утрированной декорацией к представлению. «Разве должен истинный Бог, – задавался вопросом недоумевающий Лантаров, – вызывать в людях такие рабские эмоции? И что они отыскали в этом желчном, важном, напоминающем жука, проповеднике?» Сам Лантаров никогда ни во что не верил, но даже его коробило от этой веры, в которой он не мог отыскать даже тени умиротворения и душевной радости.

Каждый раз Эдуард Харитонович, подобно подбадриваемому публикой любимому актеру на сцене, долго и пространно говорил о Боге, вере и откровениях свыше. Проповедник возвышался над кроватью больного, подобно клювастому хищнику; непредсказуем, он обретал силу призрака. И Лантаров помалкивал. Порой во время нравоучительной беседы голос Эдуарда Харитоновича напоминал, что жизнь – это данное человеку страдание. Лантаров иногда думал: хорошо бы этому мастодонту столкнуться лицом к лицу с Шурой и его непоколебимой философией.

– Апостольский дух снизошел на нашу общину, – возвещал Эдуард Харитонович триумфальным тоном, явно подразумевая себя. – Мы приняли за последний месяц еще десяток братьев и сестер. Но одного, ты его хорошо помнишь – Николая Георгиевича, – пришлось отлучить за недостойное поведение. Ты знаешь, серьезные прегрешения вынуждают исключать из общины. Но для блага их же самих, потому что Бог может вернуть заблудшего и он терпеливо ждет покаяния. Разве не так?

– Так, Эдик, – выдавливал из себя больной.

– Ты должен крепиться, закалять свой дух. Ты же помнишь, что мы тебя оставили в общине, несмотря на некоторые, прямо скажем, недостойные события.

– Да, Эдик, – нехотя соглашался прикованный к постели, хотя это давалось ему нелегко. А пришелец с пафосом продолжал:

– Мы все, Олежа, недолговечны. Наша жизнь, как цветок, утром расцветет, а к вечеру уже увянет… Но тех, кто истинно предан Богу, ждет вечная жизнь. Потому не печалься о бренном теле, а молись о спасении души.

– Конечно, – опять соглашался больной, с все нарастающим напряженным упорством глядя в потолок.

«Что он мелет, этот придурок?! – думал Лантаров с клокочущим у горла возмущением. – Лучше бы поддержал человека, успокоил».

Затем Эдуард Харитонович, словно намеренно не замечая душевных страданий брата, невозмутимо рассказывал о прошедших песнопениях в домах или квартирах членов общины, оповещал, у кого соберутся в следующий раз. Иной он раз рассказывал, сколько община выделила на его лечение, а сколько на помощь женщинам-сиделкам. Сценарий был настолько схожим, что Лантаров через некоторое время уже мог бы сам пересказать содержание очередной беседы. Лишь однажды он слышал, как сектантский пастырь медленно, с мечтательной полуулыбкой средневекового религиозного вельможи рассказал о снизошедшем на него Святом Духе.

– Вдруг ясно перед душой моей предстал Его светлый образ, окаймленный дивным сиянием, и я четко увидел огненный нимб. И Он не сказал мне ни слова, а только посмотрел на меня таким чудесным, полным любви и строгости, взглядом, что я тотчас упал к Его ногам, ошеломленный и рыдающий, как ребенок. И вот в награду за это дан нам, посвященным, апостольский дух, свободный от мук и от смерти. И открыт нам чудесный дар говорения на иностранных языках, которые мы сами даже не можем идентифицировать.

Лантаров видел, как больной отвернулся в этот момент от здорового, а сам вдруг подумал, что, верно, эти фразы были прорицателем попросту откуда-то выписаны и заучены и повторялись периодически, подобно родительской страшилке для зарвавшихся детей. И если женщины благоговели пред этим Эдуардом Харитоновичем, как перед самим пророком, то брат по общине, кажется, его тихо, но люто ненавидел. В самом деле, было в религиозном идеологе нечто отталкивающее и пошлое, но Лантаров сначала не мог разобрать, что именно. А со временем понял. Невыносимыми были фонтаном рвущаяся из него напускная, пустоватая надменность и неуместное для надломленного больного превосходство. Но еще удивительнее было то, что сам пророк местной закваски болезненное отношение больного к его проповедям попросту игнорировал, делая вид, что все происходит, как и должно быть. Он являлся, как оборотень, предвестник скорого Страшного суда.