Бог жесток - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Белавкин cтр.№ 67

Как она изменилась! Что годы сделали с этой бойкой симпатичной блондиночкой, куда делись ее веселье и жизнелюбие?! Зоя вела себя очень странно, поначалу даже делала вид, что не узнает меня, но я не могла отпустить ее просто так, сердцем чувствовала, что у нее какое-то большое горе… Наконец она рассказала мне все. Что над ее дочерью надругались, что она едва не умерла после аборта и что Лена… Лена убежала из дома и больше никогда не вернется туда.

Мне было очень жаль Зою, но что я могла сделать для нее в той ситуации? Вот тогда я и сказала Зое, что позабочусь о ее дочери, может, хоть этим успокою материнское сердце. Мы с мужем стали навещать Лену в больнице, вновь привили ей любовь к жизни, помогли устроиться в городе, поступить в университет. А когда у нас погиб сын, Лена стала нам вовсе как родная, фактически вытянула с того света. Мы продолжали заботиться о ней, но на самом деле делали это больше ради нас самих. Вот такая печальная история, и мне совершенно непонятно, почему вы хотели ее услышать.

— Лена не случайно выбрала именно этот город, — сказал я, — и не случайно всю жизнь вместе с материнскими письмами хранила эту фотооткрытку. Вы знали Зою Стрелкову в то время как никто другой, и Лена хотела узнать то же, что знали вы. Или о чем догадывались. Сблизившись с вами, она хотела узнать правду о своем отце. Она не верила, что он умер.

Лицо Тамары Ивановны вновь превратилось в безжизненную маску. Я переступил грань, переступать которую не следовало.

— Отец Лены умер, — сухо произнесла Белецкая.

— Если так, то кем он был при жизни, как его звали, где он похоронен? — спросил я. — И почему это от Лены скрывали всю жизнь? И почему ваш муж, человек отнюдь не сентиментальный, проникся к дочери вашей подруги такой трепетной любовью? Я не ошибусь, если скажу, что Иннокентий Георгиевич познакомился с Зоей Стрелковой, когда та была еще студенткой?

Тамара Ивановна произнесла тихо и напряженно:

— Он познакомился с нами обеими и не допускал в отношении нас никаких вольностей. Сначала мы просто дружили, и я даже не подозревала, что мое отношение к Ке… майору Иннокентию Белецкому перерастет во что-то более серьезное. А если вы подумали, что между мной и Зоей возникло соперничество вплоть до разрыва всяких отношений, то ошибаетесь. Зоя перенапряглась в последнюю сессию и оказалась… в больнице. Последнее время она была очень возбуждена, и в том, что произошло… винить никого не следует.

— Даже вашего мужа?

Внезапно женщина прерывисто задышала. Рука ее скользнула к горлу, расстегнула верхнюю пуговицу на платье. Я вспомнил о больном сердце Белецкой, но было уже поздно. Губы женщины мелко задрожали, щеки приняли фиолетовый оттенок. Я вскочил из-за стола:

— Тамара Ивановна, вам плохо?

Она не слышала меня. Мысли ее витали где-то далеко — в прошлом или в настоящем, которого вдруг коснулось последним холодом. Я шарахнулся через зал в прихожую, где, входя, видел аптечку. Коробка с лекарствами опрокинулась мне под ноги. Взгляд сфокусировался на пластинке с капсулами нитроглицерина, я разломал ее и вбежал в комнату с горстью капсул в руке.

— Помогите мне лечь, — простонала Тамара Ивановна. — У меня все отнялось…

Ей было стыдно за свое унизительное немощное состояние, но перед бесконечной резкой болью, когтями раздирающей грудь, рвущей на части сердце, все меркло, становилось пустым и бессмысленным. Одеревеневшие губы прихватывали шарики нитроглицерина с моей вспотевшей ладони, а они, непослушные, скользили, разбегались…

Я на руках перенес ее на диван, накрыл пледом. Вызвал скорую. Если они не поторопятся…

Один в огромной чужой квартире. В окна, стены, двери скребется старуха с косой. Минуты, минуты, минуты…

Она дышит, но на голос и прикосновения не реагирует. Неужели конец? Почему больше не ощущаю ее присутствия?

Чем бы себя занять? Возвращаюсь в прихожую, собираю рассыпавшиеся медикаменты. Маленькая картонная коробочка кажется мне подозрительно легкой. Так и есть, пуста. Что же тогда делает здесь? Краем глаза улавливаю название. Ничего не сопоставляю и ни о чем не думаю. Бригаду врачей встречаю на лестничной клетке.

Белые халаты, шприцы, электрошок, массаж сердца… Срочно в реанимацию!

Захлопываю за собой дверь и спускаюсь вниз рядом с носилками. Когда женщину загружают в салон реанимационного микроавтобуса, она приоткрывает глаза, равнодушным взглядом обводит склонившихся над ней. Из размытых желтых пятен, в которые превратились человеческие лица, узнает мое, касается моих пальцев своими, холодными, сведенными судорогой. Трудно говорить — язык, губы точно после заморозки, каждый вздох — невыносимая боль. Скорее бы все это кончилось…

— Кеша и Зоя… Я догадывалась… Ничего не говорила ему…

Сирена растворяется в монотонном городском шуме.

Я ощущал себя злым демоном. Куда бы я ни влезал, везде людей начинали преследовать несчастья. Я вспомнил незнакомца в кожаной куртке, за которым погнался по ошибке и для которого забег этот обернулся смертью под колесами автомобиля; я вспомнил жизнерадостного Семушку, в кишках которого уже цинично покопались мясники из судмедэкспертизы; я вспомнил услугу, которую оказал Светлане Пастушковой, развязав ее, и такая свобода передвижения привела к гибели моего одноклассника. Я думал о Тамаре Ивановне Белецкой, и, если бы верил в Бога, я бы молился за ее спасение.

Мою ключицу обхватили напряженные крючковатые пальцы. Я обернулся. Это был Иннокентий Георгиевич с авоськой овощей с рынка.

— Что вы здесь делаете, молодой человек? — обратился он ко мне своим типично неприязненным тоном. — У нас же не было договоренности, чтобы вы самолично являлись сюда.

Крутанув плечом, я сбросил руку старика.

— Вашу жену только что увезла «скорая».

— Тома? — Побледнев, он отшатнулся назад.

Авоська шмякнулась на асфальт, по тротуару покатились крупные свежие помидоры.

— Как?.. Почему?.. — прибавил он, слепо шагнув мимо меня. — В какую больницу ее увезли? Я должен быть там…

— К ней никого не допускают, — ответил я. — Что-либо предпринимать сейчас бессмысленно, только ждать и надеяться…

— Положение настолько серьезное? — Белецкий больше не мог крепиться, бесстрастность и холодность рассудка изменили ему, сдержанность в проявлении чувств обернулась паническим страхом перед неизбежным. — Если с Томой что-то случится, я не смогу дальше жить. Я один, совершенно один, оставьте меня!

Но это было не требование, даже не просьба, а жалкое признание одинокого старого человека.

— Вам не следует оставаться одному, — сказал я, чувствуя, какое грязное неблагодарное дело ждет меня впереди.

— Я не нуждаюсь в ваших утешениях, — неожиданно огрызнулся отставной генерал, расправив плечи. — Вы сделали много, очень много, и за это я вам безмерно признателен, но оставим разговоры на потом, когда наступит ясность с состоянием Томы. Или вы припасли что-то еще?