Чужая кровь. Бурный финал вялотекущей национальной войны - читать онлайн книгу. Автор: Леонид Латынин cтр.№ 40

Страница

А здесь, внутри, как в берлоге, наступал сон, божественный сон, и глаза закрылись побелу, ибо зрачки уже давно скатились со своего холма и лежали у подножья его, белеющего, как зубы негра или ледники в черной полярной ночи.

Встреча Емели со Жданой началась давно и внутри, и долго шла наружу, и неведомая нежность, словно туман в горах перед рассветом, словно заключенный, отпущенный на свободу, по спирали огромной винтовой лестницы, ведущей из катакомб на волю, текла вверх, начав свой путь со дна воздуха, окружавшего долю души Жданы и через эту толику – в душу, тело, глаза и руки Емели.

И тогда Ждана сняла с себя лохмотья, потом кожу, потом душу свою и стала тем, из чего Бог сотворил небо, и звезды, и землю и слепил человека.

И за ней то же сделал и Емеля, надел на себя нечто, и всю душу, и все тело, и, наконец, нож – его единственную одежду, в июльский Велесов день московского жертвенного пожара.

И, не отводя от Емели глаз и всего, чем стала она, Ждана вошла в храм и встала перед огнем любви – тихим, медленным, невысоким, горящим у Велесовых ног огнем.

И здесь перед этим, уже не один раз усилиями человеков восставшим из пепла огнем встала на колени Ждана и молилась так:

– О, Род, бог рода отца моего, и Велес, бог рода матери моей. И Чур, прежний бог рода отца моего, и Мугай, прежний бог рода матери моей.

Не было слова, когда была мертва, и Дева-Речь оставила меня, Свет, и Карна, и Жля оставили меня, и Мокошь, и Берегиня-дева оставили меня, и дева Пятница забыла меня. И стали мои только ель вверху и внизу земля, слева ясень-свет, справа дуб-туман.

А верный друг мой, с кем венчали меня вкруг ракита-куста, ушел от меня в страну, где Чур живет, отец бога рода моего, и Мугай живет, отец бога рода матери моей, и отец матери моей именем Ставр, и мать матери моей именем Любава, и отец отца моего именем Людота, и мать матери моей именем Улыба, как меж двух зеркал, множа родом род свой, где светлее свет, водяней вода, земляней земля и небесней свод.

Где солнца але, снега беле, отца-матери любе, надежда моя летала да ко мне спустилась, и забыла я про ракитов куст и про всех людей, что знали меня, видели, да не ведали меня.

Я была в тебе, мать сыра земля, что взяла меня с охотою, против воли своей отпустила в мир, чтобы встретить то, что живет не здесь, и приходит раз, и не уходит вон. По сравненью с ней легкий пух – тяжел, острый ножик – туп, черный волос – бел, вся земля – мала.

По сравненью с ней тихий шепот – гром, белый свет – тьма, острый глаз – незряч, самый долгий омут – мель.

Да я вся сама – как лист на сырой земле, а вверху, с ветвей, смотрит главный Бог, что один на всех, что Богов древней, что земли старей и давнишней звезд; этот Бог – любовь.

То судьба моя, мой любимый муж, кого знаю я целый долгий миг, что длинней, чем жизнь, и светлей, чем день, и темней, чем ночь, и родней, чем род или родина, кто нашел меня в этот день огня, воскресил меня, я не я давно, я – оно, и он тоже стал не он, тоже стал – оно, чтоб плыла земля, как ладья в реке, чтоб летела речь белой утицей, чтоб катился дождь по моей груди, чтоб катился он по моим рукам, по моим губам, по моим плечам, чтоб упал, дымясь, на горящий храм, на горящий лес.

А когда пройдет и иссякнет весь, позабудь меня, мой любимый муж.

Когда первый лист молодой травы глянет, ввысь стремясь, и продлится жизнь, и взойдет опять и плакун-трава, и разрыв-трава, и трава-траян, и сон-трава, и трава-любовь, и страх-трава, и боль-трава, и трава-прилип, одолень-трава, все, что есть во мне, я тебе отдам, что не может быть, я тебе отдам, все слова мои, даже память всю без остаточка положу в тебя, мой любимый муж, как кладут в сундук, на дно глубокое, платье белое венчальное.

И уйду опять в люди бедные, бессловесные, безумные, в люди черные, безответные, в люди-нелюди человеческие.

И, встав с колен, и левой щекой тронув правую стену, говорила так…

А снаружи храма стоял Медведко, и меж ними были дух, огонь и стена из дубов столетних, каждое бревнышко ростом в Дедов рост.

И молился Емеля так, чтобы молитва его сначала вокруг храма, врозь, с разных сторон стен вверх шла, а потом рядом, а потом так, чтоб в молитве Емели храм был, а в храме Ждана молилась, и молитва ее внутри храма была, и над ней, и внутри нее, и вокруг нее тоже.

И первая молитва Медведко – как одна крыша, и вторая – как крыша над первой, и третья молитва Емели – как третья крыша над первой и над второй, а четвертая – внутри храма над Жданой.

И молитва была Лете, и молился Медведко так:

– Мати моя Лета, что машешь черным крылом огня над головой моей, и крыло твое листком зеленым, веткой гибкой касается плеча моего, дождь, что падает на меня, – это волосы твои, шум ветра – шепот твой, что в лесу живет, там, где я живу.

Что мало плачешь по мне? – Высохла земля, высох лес, пожег траву огонь, что без слез твоих словно бешеный зверь, что скачет, куда бешеный ум ему прыгнуть велит.

Старый город сгорел, новый город сгорел, и твой дом сгорел, и мой сгорел, и Велесов храм тоже, и небо горит – дым вниз идет, солнце сгорело, в дыму растаяло.

Вот ты вверху, и огонь вверху, ты вокруг, и огонь вокруг, вот встретил я Ждану, когда ждать не умел, и встречу ли Ждану, когда ждать научусь, и встречу ли Ждану, когда устану ждать.

Мати моя, увы мне, на отце нашем шуба горит, пал нос щекочет, птица летает, как ветка в костре, огнем машет, летит по земле, сыпя жар и угли, сгорела Москва, сгорела трава, сгорела земля, я вот – вот грязь, или как бы вода, но огнь вокруг, рукой коснись, и сгорит рука.

Ты мне песни пела в длинные ночи, ты сказала мне птичий язык, и медвежий язык, и волчий, и человеческий тоже сказала мне, да вороний грай, да рыбий язык, да клена, да рябины, да бела ясеня, да сон-травы, да плакун-травы, да страх-травы, ты меня берегла, да землю забыла, и луну, и месяцы, и солнце светлое, обменяла меня да любовь ко мне на сырой дождь, на грозу, на гром, на молнию.

А не хочешь жизнь, обменяй тогда всю мою тоску, все надеждочки, все мои песни несложенные, слова несоставленные, все мои мысли неговореные, не свитые сначала в клубок, а потом в полотнище, а не можешь сама – попроси наибольшего, наивысшего, наиглавного, наистаршего, наимудрого – пусть поможет он скатать огнь, как катают лен, в трубочку, чтоб убрать с земли долой вон и вернуть туда, на небо синее, в солнце красное, где ему быть положено, мати Лета моя любимая.

– Господи, дева Ждана, – молится перед храмом Медведко, где круглый алтарь на север, за которым внутри Ждана, прежде чем взять за руку Ждану и сойти в черно-красное обожженное чрево берлоги на царском острове, возле Велесова храма.

А вокруг падают горящие и мертвые птицы, мертвые – раньше, чем догорели, бешено воющие волки, с дымящейся шерстью и куцым сгоревшим хвостом.

Страница