"Мы не дрогнем в бою". Отстоять Москву! - читать онлайн книгу. Автор: Валерий Киселев cтр.№ 55

Наступила минута прощания, минута, которую все ждали, – какой она будет…

Иван Тихонович крепко обнял Канцедала, своего бессменного комиссара, первого советника, с которым и работалось всегда легко, и всегда можно было поговорить по душам.

– Не забывай нас, Иван Тихонович, – сказал полковник Яманов дрогнувшим голосом.

Гришин уважал его за то, что всегда умеет настоять на своем, если чувствует свою правоту. А от скольких ошибок он его предостерег…

Невольно на глазах у всех блеснули слезы.

– Мельниченко, – позвал Канцедал адъютанта нарочно веселым голосом, чтобы разрядить обстановку, – подайте простынь, газетчики прощаться будут.

Все засмеялись, стараясь незаметно руками промокнуть глаза.

Увидев лейтенанта Тюкаева, который пришел в штаб с донесением, Гришин подал ему руку и сказал:

– Ты извини меня за тот случай на Судости…

Когда санки с генералом Гришиным скрылись во мгле, все сразу почувствовали, что им теперь будет не хватать этого человека…

– Да, умница человек Иван Тихонович, – первым сказал батальонный комиссар Воротынцев. – Повезло нам, что с таким человеком довелось вместе воевать.

– Да уж, сколько было критических ситуаций, но он никогда не терялся и не падал духом, – добавил полковник Яманов.

– Я думаю, он теперь далеко пойдет, – сказал Канцедал. – Военные знания у него прочные, характер исключительно волевой, а интуиция и хватка – дай бог каждому – и после паузы добавил: – Что ж, давайте расходиться, товарищи, завтра новый командир дивизии приезжает [11] .

По пути на новое место службы Гришин заехал в госпиталь попрощаться с Шапошниковым. Александр Васильевич знал, что Гришину присвоено звание генерала и что он уходит из дивизии, но был удивлен, увидев его входящим к ним в палату.

– Вот заехал попрощаться, Александр Васильевич, – сказал Гришин, поздоровавшись. Он сел к нему на койку. – Спасибо тебе за все, что ты сделал для дивизии. Выздоравливай, береги себя. После госпиталя у тебя другое назначение будет, слышал я разговор, что нужен человек с боевым опытом, начальник армейских курсов младших лейтенантов. Я рекомендовал тебя. Да, и самое главное: готовь шпалу, майора тебе присвоили, и дырочку для ордена Красного Знамени можешь провинтить.

– Спасибо, товарищ генерал, Иван Тихонович, – сказал Шапошников, стараясь запомнить лицо Гришина в эти минуты. Он невольно посмотрел и ему на грудь: рядом с орденом Красной Звезды, полученным еще в 1940 году, появилась новенькая медаль «За отвагу».

«Что ж, командиру дивизии и за столько трудов… Скупо…» – подумал Шапошников [12] .

– После войны напишешь мемуары, как мы воевали, – улыбнувшись, сказал Гришин. – Честнее тебя никто не расскажет.

– Да, я иногда думаю: как мы все это выдержали… Мемуары… Для этого нужен божий дар, да и правду писать – никто не поверит, а неправду не стоит и писать, – тихо сказал Шапошников.

Когда Гришин уехал, лейтенант Вольхин, койка которого стояла теперь рядом, спросил Шапошникова:

– Он в нашей армии теперь будет начальником штаба?

– Нет, в соседней. Хотя, думаю, и эта должность для него будет недолгой. Он давно готовый командующий армией. Собственно, еще в сороковом его на дивизию ставили для стажировки, не более, и если бы не окружения одно за другим, он бы еще в начале войны стал бы командующим армией.

– А вы давно его знаете? – спросил Вольхин.

– Много лет. Пройдено и пережито с ним было немало, – ответил, задумавшись, Шапошников. – Человек он сильный, большого военного таланта, сложный. Хотя он меня и расстрелять грозился, и два раза на верную смерть посылал, плохого о нем ничего не могу сказать.

Гришин, когда вошел в палату, узнал, конечно, и Вольхина, поздоровался со всеми, лежавшими в палате, но Вольхин по его цепкому взгляду понял, что Гришин его узнал, хотя близко им за все время войны и приходилось встречаться два-три раза. Конечно, и положение у них было разное, и звания, да и откуда бы Гришину знать, что этот худющий лейтенант через семь лет встретится ему в Германии с погонами генерал-майора…

Вольхин с Шапошниковым лежали рядом несколько дней, и почти все время у них уходило на разговоры, причем не на обычную болтовню выздоравливающих раненых – они разбирали подробно ход боев полка всего периода с начала войны. Шапошников неплохо ориентировался в действиях дивизии и их армии в целом, поэтому такие беседы были вдвойне интересней.

Шапошникову нравился этот молодой лейтенант. Пытливый, с острым умом, жадный до военных знаний. Вольхин и сам чувствовал, что все его знания военного дела после долгих разговоров с Шапошниковым постепенно приобретают какую-то стройную систему. Шапошникову, когда он рассказывал, самому нравилось вспоминать тактические подробности боев, он чувствовал, что его рассказы ложатся на благодатную почву. И Вольхин в этих беседах быстро полюбил штабное дело, четкую красоту схем, их логичность.

До госпиталя он, в недавнем прошлом учитель математики, слабо разбирался в военной терминологии, Шапошников тактично его поправлял, если тот говорил неправильным с точки зрения военного языком: «Уши режет. Запомните, военный язык такой же четкий, как математический».

Вольхин теперь интересовался и деталями штабной службы. Особенно его интересовала работа оператора. По прошедшим боям тренировался составлять боевые донесения и приказы в масштабе полка, а то и дивизии, вникал в схемы боевых порядков, которые составлял для него Шапошников. Все это оказалось настолько интересным, что и на войну Вольхин стал смотреть теперь несколько иными глазами: это не только стрельба, но и кропотливый труд в штабах, где требуется высокая культура. Раньше он, считавший себя окопником, относился к штабникам с некоторым презрением, но после бесед с Шапошниковым понял, что успех боя зависит прежде всего от хорошей работы штаба.

– Возьмем первые бои дивизии, под Чаусами, – начал говорить Шапошников, – Может быть, мне и нельзя судить о работе штаба корпуса, но все-таки: почему корпус, такая сильная оперативная единица, так и не сыграл по-настоящему там своей роли? Конечно, большая беда, что немцы сорвали сосредоточение, в бой шли прямо с эшелонов, но многое зависело и от того, как штаб корпуса сумеет распорядиться наличными силами. А он год как сформирован, но ни разу не проводил штабных учений. Люди даже плохо знали друг друга. Штаб есть, но не сколочен, механизм работы как следует не отлажен. Другое дело – штаб нашей дивизии. Условия – тяжелейшие, на острие удара сильнейшей группировки противника все лето и осень. А дивизия жива, управление не терялось, исключая, конечно, брянское окружение.