– «Я вырвался из мрачных уз земли», – прошептал он озеру.
Глава двадцать восьмая
Гамаш съел легкий завтрак из мюслей домашнего приготовления, поглядывая на Бовуара, который проглотил чуть ли не целый улей меда.
– Вы знаете, что рабочие пчелы повисают над сотами и машут крылышками, чтобы оттуда испарилась вода? – спросил Бовуар, набив рот сотами и пытаясь делать вид, что они не имеют вкуса воска. – Вот почему мед такой сладкий и густой.
Изабель Лакост, намазывая свежий земляничный джем на слой сливочного масла на круассане, посмотрела на Бовуара, словно тот был дебильным медведем.
– Моя дочь писала реферат по меду в первом классе, – сказала она. – Вы знаете, что пчелы едят мед, а потом отрыгивают его? И делают это многократно. Так и получается мед. Пчелиная отрыжка – так она это назвала.
Ложка, в которой был кусочек сот и стекающая через край золотистая тягучая жидкость, замерла в воздухе. Но восторг победил, и ложка отправилась в рот Бовуару. Его устраивало все, к чему прикасалась рука шеф-повара Вероники. Даже пчелиная отрыжка. Это вязкое вещество цвета янтаря доставляло ему удовольствие. Рядом с этой большой, несуразной женщиной он чувствовал, что о нем заботятся, чувствовал себя в безопасности. Он спрашивал себя, не любовь ли это. И недоумевал, почему он не испытывает таких же чувств к жене, Энид. Но он прогнал эту мысль, прежде чем она завладела им.
– Я вернусь к середине дня, – несколько минут спустя сказал Гамаш, стоя в дверях. – Не сожгите дом.
– Передайте от нас привет мадам Гамаш, – попросила Лакост.
– Поздравляю с круглой датой, – сказал Бовуар, пожимая руку шефу.
Гамаш задержал руку подчиненного в своей чуть дольше обычного. К губе Бовуара прилипла капелька воска.
Гамаш отпустил влажную руку.
– Выйди со мной, – сказал он, и они вдвоем направились по грунтовой дороге к машине.
В какой-то момент Гамаш посмотрел на Бовуара:
– Ты тут поосторожнее.
– Что вы хотите сказать? – Бовуар почувствовал, как включились его защитные рефлексы.
– Ты знаешь, что я имею в виду. Дело довольно трудное, опасное. Вдвойне опасно, если у тебя появляется слепота.
– Ничего такого у меня не появляется.
– Появляется, и ты это знаешь. Ты одержим Вероникой Ланглуа. Что это за история, Жан Ги?
– Ничего я не одержим. Я восхищаюсь ею, это есть, но больше ничего. – В его голосе слышалась напряженность и предупреждение.
Гамаш не шелохнулся. Он продолжал смотреть на инспектора, такого аккуратного, такого простодушного и пребывающего в таком смятении. С другой стороны, насколько понимал Гамаш, именно смятение и делало его талантливым следователем. Да, он собирал факты и делал это блестяще. Но именно беспокойство Бовуара позволяло ему видеть такое же состояние у других.
– А что насчет Энид?
– А при чем тут моя жена? Вы это к чему?
– Не лги мне, – сказал Гамаш.
Ложь можно было ожидать от подозреваемых, да, но от людей из своей команды – никогда. Бовуар знал это, а потому задумался.
– Поначалу у меня было какое-то чувство к Веронике, но это же смешно. Нет, вы посмотрите на нее. Почти в два раза старше меня. Нет, она просто зачаровала меня, вот и все.
Произнеся всего несколько слов, он предал свои чувства и солгал шефу.
Гамаш глубоко вздохнул, продолжая смотреть на Бовуара. Потом прикоснулся к его руке:
– Тебе нечего стыдиться, но есть много чего опасаться. Будь осторожен. Вероника Ланглуа входит в число подозреваемых, и я боюсь, что твои чувства к ней ослепляют тебя.
Гамаш опустил руку, и Бовуару в это же мгновение захотелось, чтобы шеф обнял, успокоил его, как ребенка. Он был крайне удивлен и пристыжен, испытав это почти непреодолимое желание. Словно какая-то рука подталкивала его сзади к этому сильному, властному человеку.
– Я ничего к ней не чувствую, – сказал он упрямо.
– Лгать мне – это одно, Жан Ги, но я надеюсь, ты не лжешь самому себе. – Гамаш пристально посмотрел на него.
– Привет, – послышался веселый голос от подъездной дорожки.
Они повернулись и увидели Клару и Питера, которые шли к ним. Клара остановилась, заметив выражение их лиц.
– Мы вам помешали?
– Вовсе нет. Я уже собирался уходить. – Бовуар повернулся и быстро зашагал в сторону дома.
– Вы уверены, что мы не помешали? – спросила Клара, когда они, усевшись в «вольво» Гамаша, направились в Три Сосны.
– Нет, мы закончили разговор, merci. Не терпится скорее домой?
В течение всей этой приятной поездки они говорили о погоде, о деревне, о ее жителях. О чем угодно, только не о деле и не о тех Морроу, которые остались в «Усадьбе». Наконец машина въехала на холм, и они увидели внизу Три Сосны и деревенский луг в центре с небольшими дорогами, отходящими от него, словно лучи от солнца.
Они медленно, осторожно съехали вниз, поглядывая на жителей, которые выходили из домов, и на загорелых детишек в купальных костюмах, без присмотра перебегавших через дорогу со своими собаками. С одной стороны деревенского луга была воздвигнута сцена, а из ямы для барбекю шел дымок.
– Высадите нас здесь, – попросила Клара, когда Гамаш проезжал мимо выходящей на луг гостиницы Габри и Оливье. – Дальше мы пешком.
Она показала на свой дом, хотя в этом не было нужды: Гамаш прекрасно знал этот маленький кирпичный коттедж по другую сторону луга. Над невысоким каменным забором нависали розовые кусты, а яблони вдоль тропинки в саду были готовы плодоносить. Со стороны дома виднелась решетка для вьюнковых, увитая душистым горошком. Он еще не вышел из машины, как уже увидел Рейн-Мари, которая вышла из гостиницы. Она помахала Питеру и Кларе, а потом поспешила по ступенькам крылечка в его объятия.
Они были дома. Гамаш всегда чувствовал себя немного улиткой, но свой дом нес не на спине, а на руках.
– Поздравляю с юбилеем, – сказала Рейн-Мари.
– Joyeux anniversaire, – сказал он и сунул открытку ей в руку.
Она повела его к качелям на широкой открытой веранде и села. Гамаш оглядел качели, потом кинул взгляд на крюк в дощатом потолке, на котором были закреплены веревки.
– Габри и Оливье все время сидят здесь, смотрят, что происходит в деревне. Откуда, ты думаешь, они столько всего знают? – Она похлопала по соседнему сиденью. – Тебя выдержат.
«Ну, если они выдерживают толстого и экспрессивного хозяина гостиницы, – подумал Гамаш, – то выдержит и меня». И качели выдержали.
Рейн-Мари подержала в руках лист плотной сложенной бумаги, потом открыла его.
«Я тебя люблю», – прочла она. Рядом было нарисовано счастливое лицо.