Слепой часовщик. Как эволюция доказывает отсутствие замысла во Вселенной - читать онлайн книгу. Автор: Ричард Докинз cтр.№ 93

Как только мы начинаем учитывать вымерших животных, утверж дение об отсутствии промежуточных форм сразу же перестает быть верным. Напротив, теперь мы оказываемся один на один с потенциально непрерывным рядом промежуточных форм. Разграничение между современными птицами и современными нептицами — например, млекопитающими — является четким только лишь потому, что все промежуточные формы, ведущие назад к их общему предку, мертвы. Для большей наглядности я попрошу вас снова представить себе, что природа оказалась вдруг “благосклонна” к нам и обеспечила нас полной палеонтологической летописью, сохранив ископаемые останки всех когда-либо живших животных. Впервые воспользовавшись этой выдумкой в предыдущей главе, я упомянул, что в одном отношении такая природа на самом деле оказалась бы отнюдь не любезной. Тогда я подразумевал тяжкий труд по изучению и описанию всех ископаемых, который пришлось бы проделать, но теперь нам предстала еще одна грань этой парадоксальной нелюбезности. Полная геологическая летопись сделала бы крайне затруднительным распределение животных по обособленным систематическим группам, которым можно было бы дать названия. Обладай мы таким “подарком” природы, нам пришлось бы отказаться от названий для конкретных групп и прибегнуть к каким-то математическим или графическим обозначениям плавно меняющихся параметров. Человеческий разум намного охотнее имеет дело с отдельными наименованиями, так что в некотором смысле даже хорошо, что палеонтологическая летопись столь бедна.

Если мы будем рассматривать всех когда-либо живших, а не только современных животных, то такие понятия, как “человек” или “птица”, станут столь же расплывчатыми и неточными, как понятия “высокий” или “толстый”. Палеонтологи могут до бесконечности спорить о том, считать им то или иное ископаемое птицей или нет. Именно этот вопрос, в самом деле, часто поднимается вокруг знаменитого ископаемого Archaeopteryx. Выходит, что различие между птицей и нептицей четче различия между большим и маленьким только потому, что в первом из этих случаев все неудобные промежуточные формы вымерли. Если бы какая-нибудь отличающаяся странной избирательностью эпидемия вдруг выкосила всех до единого людей среднего роста, тогда понятия “высокий рост” и “низкий рост” стали бы такими же определенными, как “птица” или “млекопитающее”.

Тот удобный факт, что большинство промежуточных форм вымерли, спасает от затруднительной неопределенности не только классификацию живых организмов, но также человеческую этику и законодательство. Наша юридическая система и наши представления о нравственности жестко ограничиваются видовыми рамками. Директор зоопарка имеет право “списать” лишнего шимпанзе, в то время как попытка избавиться от ненужного сторожа или билетера может быть воспринята как возмутительный произвол. Шимпанзе — собственность зоопарка. А людей в наши дни не считают чьей-либо собственностью, хотя редко кто удосуживается разумно обосновать такую дискриминацию — лично я сомневаюсь, что тут вообще может быть какое-либо логическое обоснование. “Видизм” нашего исповедующего христианские ценности общества просто ошеломляет: аборт одной-единственной человеческой зиготы (большинству из которых суждено погибнуть в любом случае) может вызвать больше душевных терзаний и благородного негодования, чем вивисекция любого количества смышленых взрослых шимпанзе! Я знаю достойных, либерально мыслящих ученых, которые на самом деле не собираются резать живых шимпанзе, но тем не менее с пеной у рта отстаивают свое право делать это, если им вздумается, без каких-либо препятствий со стороны закона. Эти же люди часто первыми приходят в ярость при малейшем посягательстве на права человека. Причина, по которой наша совесть мирно уживается с такими двойными стандартами, заключается только в том, что промежуточных форм между человеком и шимпанзе не осталось.

Последний общий предок людей и шимпанзе жил, судя по всему, около 5 млн лет назад [11] , то есть определенно позже, чем общий предок шимпанзе и орангутанов и, вероятно, на 30 млн лет позже общего предка шимпанзе и всех прочих обезьян. Более 99 % генов у нас с шимпанзе идентичны. Если бы на каком-нибудь забытом острове вдруг обнаружилась сохранившаяся промежуточная форма, восходящая к общему предку шимпанзе и человека, то можно не сомневаться: наши законы и нравственные нормы подверглись бы тяжелому испытанию — особенно если бы на каком-либо участке имеющегося спектра форм сохранилась возможность для скрещивания между разновидностями. Пришлось бы либо даровать права человека всем представителям спектра (избирательное право для шимпанзе!), либо разработать сложную систему апартеида с дискриминирующими законами, где суды разбирали бы вопрос, считать того или иного индивидуума “юридически шимпанзе” или “юридически человеком”, а родители беспокоились, как бы их дочь не вышла замуж за одного из “этих”. Наш мир, как я подозреваю, достаточно хорошо изучен, чтобы человечество могло не бояться такого заслуженного наказания. Но каждому, кто считает, будто человеческие “права” — это что-то очевидное и само собой разумеющееся, стоит задуматься о той случайной удаче, какой оказалось для нас отсутствие смазывающих четкую картину промежуточных форм. Впрочем, возможно, что, если бы шимпанзе были открыты сегодня, они показались бы нам промежуточной формой и создали бы затруднения.

Те, кто читал предыдущую главу, могут заметить, что вся эта аргументация насчет того, что категории не будут размытыми только в том случае, если классификация ограничится современными животными, основана на допущении, что эволюция не прерывиста, а идет с постоянной скоростью. Чем более плавным, постепенным представляется нам ход эволюции, тем более безнадежной нам должна казаться сама возможность применять такие понятия, как “птица” и “нептица”, “человек” и “нечеловек” по отношению ко всем когда-либо жившим животным. А крайний сальтационист, напротив, мог бы считать, что на свете действительно существовал самый первый человек, чей мутантный мозг был вдвое больше как мозга его отца, так и мозга его брата-шимпанзе.

Как мы видели, сторонники теории прерывистого равновесия в большинстве своем не являются истинными сальтационистами. Тем не менее проблема неопределенности названий поневоле должна быть для них менее затруднительной, чем для тех, кто придерживается не столь радикальных взглядов на эволюцию. Если бы буквально каждое животное сохранялось в ископаемом виде, тогда проблема с наименованиями категорий встала бы даже перед пунктуалистами, ведь на самом-то деле они градуалисты, стоит только как следует разобраться. Однако, поскольку они исходят из того предположения, что вероятность найти ископаемые свидетельства кратких переходных периодов чрезвычайно мала, а ископаемые, оставшиеся от долгих периодов стазиса, напротив, обнаруживаются относительно легко, “проблема названий” все же не должна стоять перед пунктуалистами так остро, как перед теми, кто не считает эволюцию прерывистой.

Именно по этой причине пунктуалисты, особенно Найлз Элдридж, придают большое значение тому, чтобы считать понятие “вид” реальной “сущностью”. Для того, кто не является пунктуалистом, это понятие поддается определению лишь постольку, поскольку неудобных промежуточных форм более не существует. Если крайний антипунктуалист посмотрит со своей точки зрения на всю эволюционную историю в целом, то он вообще не увидит там никаких обособленных “видов”, один только смазанный континуум. По его мнению, у вида не может быть четко определяемого начала и только иногда бывает четко определяемый конец (вымирание); зачастую же вид не пресекается, а потихоньку превращается в новый. Зато пунктуалисту все представляется так, будто каждый вид возникает в определенный момент времени (строго говоря, имеется переходный период, длящийся несколько десятков тысяч лет, но по геологическим меркам это недолго). Более того, он считает, что у видов должно быть и четкое (ну или по крайней мере скоротечное) завершение, а не постепенный переход в другой вид. Поскольку с пунктуалистской точки зрения почти вся жизнь вида проходит в неизменном состоянии стазиса и поскольку у видов имеются обособленные начало и конец, то для пунктуалиста правомерно говорить об определенной и поддающейся измерению “продолжительности жизни” вида. А с непунктуалистской точки зрения понятие “продолжительность жизни” к видам, в отличие от индивидуальных организмов, применяться не может. Для крайнего пунктуалиста слово “вид” означает нечто реально существующее и вполне достойное иметь свое собственное название. А для крайнего антипунктуалиста “вид” — это произвольно выбранный участок непрерывно текущей реки, и нет никаких особых оснований считать какую-либо точку его началом или концом.