Окольцованные злом - читать онлайн книгу. Автор: Мария Семенова, Феликс Разумовский cтр.№ 53

Давным-давно в Арктиде, легендарной родине ариев, которые пришли, согласно древним источникам, со звезд Большой Медведицы, на горе Хара-Березайти (или Меру) стоял храм Абсолюта. Помимо прочих святынь в нем находился некий предмет, предположительно кристалл, прибывший, согласно поверью, из созвездия Ориона и обладавший какими-то чудесными свойствами. После гибели Арктиды судьба его неизвестна, но существует ряд гипотез, усматривающих, что египетский «глаз фараонов», еврейский Урим с Тумимом, а также святой Грааль связаны напрямую с наследием древних ариев.

«Да, не хлебом единым жив человек». Чох отрезал кусок «бородинского», накрыл его двумя тонкими полосками розового, почти прозрачного сала, смазал горчицей и, откусив, слился с Абсолютом. О древних философских системах он и думать забыл.

Первые религиозные общины суфиев появились в начале восьмого века в Ираке. Само слово «суф» означало грубую шерстяную ткань, поэтому власяница стала атрибутом суфизма. Аскетическая практика дала в этом учении прочный сплав с идеалистической метафизикой, основанной на древних знаниях Востока. Примерно с одиннадцатого века на основе различных монастырских школ стали возникать суфийские дервишские ордена. В них существовал строгий внутренний регламент, четко определенные ступени посвящения. Первая из них — шариат — ставила целью изучение новичками норм ислама и обучение беспрекословно подчиняться старшим. Вторая ступень — тарикат — означала, что подготовленный ученик вступил на правильный путь и стал мюридом, то есть ищущим. Мюриды продолжали свое обучение непосредственно под руководством того или иного шейха или ишана. На третьей ступени — марифате — суфий должен был уметь в совершенстве сливаться с аллахом в экстатическом трансе, а также имел право учить молодых. Четвертая и высшая ступень — хаки-кат — означала постижение истины и слияние с богом, что было доступно лишь очень немногим.

Орден дервишей-мевлеви основан в тринадцатом веке персидским поэтом и философом Джалаледдином Руми и пронес через столетия свой статут, правила и ритуалы неизменными.

Историческая справка

Дела минувших дней. 1919 год

Весеннее солнце стояло уже высоко, когда штабс-капитан Хованский сошел с шеркета на константинопольский берег и сразу окунулся в портовую суету. На сходнях было наблевано, по древней, истоптанной множеством ног мостовой ветер шелестел обрывками бумаги. Вслушиваясь в вечный плеск воды о сваи, Семен Ильич пожал плечами: заграница…

Свою хорьковую шубу он давно продал и сейчас был одет в защитный френч, галифе и лихо заломленный картуз. На ногах офицерские сапоги, добротные, хорошо проваренные в гуталине, за голенищем правого — небольшой финский нож-жека.

У первого же фонарного столба на Хованского налетел левантинец в феске, жирный, с золотым зубом. Трижды прищелкнув языком, он закатил желтоватые, нечистые глаза:

— Русский, айда, есть девочка из гарема Муртазы-паши — белый, сочный, сладкий, совсем рахат-лукум!

Однако, заглянув в равнодушно-пустые глаза штабс-капитана, он сразу же потерял к нему интерес, на всякий случай отодвинувшись подальше в сторону — от греха.

«Вот она, цивилизация. Европа, мать ее…» Семен Ильич неторопливо двинулся грязными кривыми улочками Галаты, портовой части города, мимо лотков, дешевых палаток и меняльных лавок, где раздавалась чужая речь, громкие крики и удары по морде. Все здесь дышало стариной: выраставшие прямо из воды величественные квадратные башни, потрескавшиеся стены, помнящие еще золотой век Византии, узкие проходы, мощенные каменными плитами. Наконец Хованский очутился в самом центре этого великолепия — в районе веселых домов.

Днем и ночью, изнемогая от соблазнов, шаталось здесь орущее людское стадо, стучали копытами ослы, визжали проститутки, разносился запах шашлыков. За окнами, расположенными у самой земли, лежали на коврах сонные жирные девки в разноцветных шальварах, сводники, цокая языком, хватали прохожих за рукава, зазывали «на сладкое».

Пробираясь сквозь пеструю вонючую толпу, Семен Ильич невольно сжал рукоять нагана: эх, хорошо бы всех сразу, у одной стенки, очередью из «максима»… Он сплюнул далеко сквозь зубы и принялся выбираться наверх, туда, где высоко над морем переливалась огнями ресторанов разноязычная Перу.

Кого здесь только не было! С презрением взирали вокруг надменные сыны Альбиона, галантные французы с готовностью ловили женские взгляды, русские офицеры буравили богатых и счастливых ненавидящими мутными буркалами, сжимая рукоятки обшарпанных маузеров. Сотни зеркальных витрин пускали в лица прохожим солнечных зайчиков, свежий морской ветер развевал над посольствами флаги. Стучали по рельсам колеса трамваев, щелкали кнутами извозчики, громко ревели клаксонами авто. И никому в этой жрущей, суетящейся, играющей в любовь толпе не было дела ни до России с ее бедами и революциями, ни до Хованского с его ненавистью к человечеству. Чужая, непонятная жизнь с шумом проносилась мимо.

То ли от невеселых мыслей, то ли от прогулки по свежему воздуху у штабс-капитана зверски разыгрался аппетит. Заметив ресторан, конечно не такой шикарный, как у толстяка Токатлиана, но вполне приличный — с зеркалами и французской кухней, Семен Ильич вскоре уже сидел за столиком неподалеку от сцены.

— «О, ночные бульвары Парижа — любовь и тоска в обнимку», — черт знает с каким акцентом запел, не выпуская изо рта папироски, помятый пианист.

— Устрицы, салат, рагу и бутылку «Шабли». — На приличном французском штабс-капитан сделал заказ и в ожидании осмотрелся по сторонам.

Народу в зале было немного — так, обедающие, ничего интересного, — а вот неподалеку от входа, за угловым столиком, сидели двое молодых людей, которые Семену Ильичу сразу не понравились: один с бегающими глазками, другой усатый, похожий на жида. Они делали вид, что пьют мастику — греческое пойло, а сами глаз не сводили со штабс-капитана. Переговаривались вполголоса, как пить дать что-то затевали.

Между тем официант принес обед, налил в бокал искрящуюся солнечную влагу и, пожелав «бон аппети», испарился, а Хованский, истомленный двухнедельным пожиранием баранины с рисом, взялся за моллюсков. Он выжимал на устрицу лимонный сок, быстро подносил ко рту и единым духом высасывал из раковины нежнейшую, невероятно вкусную плоть, запивая ее холодненьким «Шабли», — это вам не «дузик» с пловом, господа!

Покончив с дарами моря, Семен Ильич принялся за салат, а в это время молодые люди от разговоров перешли к конкретным действиям. Один, изображая пьяного, без приглашения плюхнулся за стол, пролепетал что-то и, неизящно двинув рукой, разлил бокал с «Шабли» штабс-капитану на штаны.

«Сам виноват, не надо было устриц заказывать и гронки светить, теперь уж точно пожрать спокойно не дадут». Хованский ухмыльнулся, подходы эти были знакомы ему досконально. Сейчас начнется драка, его размоют, потом опустят на бабули, — дело верное. Тем временем за угловым столом нарисовался третий, внимательно следящий за развитием событий; увидев его морду, беспросветно наглую и злую, Хованский сразу понял, что вместо кролика его сейчас начнут кормить гурьевской кашей.