Мне тоже надо было сделать некоторые приготовления к нашей вечерней вылазке. Не желая напрасно тревожить жену, я не упомянул про совет Холмса взять с собой револьвер, лишь рассказал ей, что он попросил меня принять участие в одном расследовании. Моя милая Мэри – самая благородная и чуткая женщина на свете – не стала возражать. Напротив, она сама уговаривала меня пойти.
– Тебе надо сменить обстановку, – заявляла она. – В последнее время ты слишком много работаешь, и вид у тебя очень бледный. Вечер, проведенный в компании старого друга, пойдет тебе только на пользу.
Кроме того, мне предстояло договориться с моим соседом Джексоном
[66]
, тоже врачом, чтобы он, если понадобится, принял моих пациентов. Получив его согласие, я нанял кэб и отправился на Бейкер-стрит. Сердце мое сильно билось в ожидании приключений. Ибо, хотя я был счастлив в браке и не променял бы свою теперешнюю жизнь ни на какие миллионы, должен признаться, временами мне недоставало того волнующего чувства, что охватывало меня всегда, когда я принимал участие в расследованиях Холмса. Отчасти то был интеллектуальный азарт, но главным образом – нервное возбуждение, вызываемое физической опасностью, которая будоражила кровь, и я не смог сдержать улыбку, ощутив в кармане приятную тяжесть армейского револьвера, оставшегося у меня с тех давних пор, когда я служил в Афганистане, в шестьдесят шестом Беркширском пехотном полку.
Холмс ожидал меня в нашей старой квартире на Бейкер-стрит. Он уже приготовил одежду для маскировки: бушлаты и фуражки вроде тех, что носил Корбетт. Переодевшись, мы не откладывая наняли кэб и отправились на Пикоттский причал.
Стоял сырой, пасмурный вечер. На небе, затянутом низкими облаками, не было видно ни месяца, ни звезд. Скоро мы покинули залитые светом улицы западного Лондона и покатили по малолюдным кварталам Ист-Энда, где путь нам освещали лишь тусклые уличные фонари, чьи мутные отражения дробью рассып́ались на влажных мостовых и кирпичных фасадах домов. Казалось, слякоть отнимала силы и у прохожих, которые, словно печальные тени, тихо скользили по тротуарам, зябко кутаясь в шарфы и шали. Единственными островками в этом унылом море тьмы были расцвеченные яркими огнями таверны и пивные, которые, точно маяки
[67]
, манили обитателей грязных улиц в свое теплое, сверкающее нутро.
Некоторое время мы ехали по Лиденхолл-стрит, затем наш кэб свернул в лабиринт узких переулков за доком Сент-Кэтрин и, наконец, остановился у каменной арки, за которой начинался узкий мощеный проход, ведущий к причалу. Он скудно освещался единственным газовым фонарем, болтавшимся на железной скобе, врезанной в кирпичную кладку. При этом тусклом свете мы меж высоких стен из почерневшего кирпича двинулись вперед, к Темзе, ведомые скорее обонянием и слухом, чем зрением, поскольку мало что могли разглядеть в полумраке, зато хорошо чувствовали запах речного ила, смешанный со слабым ароматом моря, и слышали тяжелый, ритмичный плеск волн, разбивающихся о дерево и камень.
К этому времени изморось превратилась в дождь, окутавший прибрежный пейзаж, словно акварельная дымка, обволакивающая перовой набросок. Все вокруг – причал, корабли, река – казалось размытым и нечетким: темные очертания судов, стоявших на якорях, сплавлялись с рекой, высокие мачты и снасти растворялись в небе. Что до реки, то она превратилась в темную скользящую массу, напоминавшую густое масло, и отблески судовых огней на ее поверхности превращались в длинные зыбкие пятна света.
Мы медленно продвигались по деревянному настилу причала, который так разбух от сырости, что мы почти не слышали звуков собственных шагов, осторожно обходя попадавшиеся нам на пути ящики, бочки и охапки корабельных канатов, похожие на свернувшихся змей. Наконец мы приблизились к возвышавшейся над причалом громаде «Люси Белль». Нашим взорам открывалась лишь нижняя часть судна, в то время как верхушки всех четырех его мачт вместе со снастями скрадывали сгустившиеся сумерки.
На борту барка светилось несколько огней, людей же видно не было. Воистину, «Люси Белль» напоминала корабль-призрак, покинутый командой после какого-то трагического морского происшествия; я инстинктивно опустил руку в карман и нащупал свой револьвер, точно он был оберегом, защищавшим меня от неизвестной опасности.
Этот глупый порыв быстро прошел. Через несколько мгновений мы услыхали, как где-то вдали пробило десять, и тотчас в вышине, на темной палубе метнулось ввысь желтое пятно фонаря, на секунду застыло, затем несколько раз покачнулось из стороны в сторону и вновь замерло.
То был сигнал для нас. Мы ощупью пробрались к сходням и медленно, поскольку они раскачивались под нашими ногами, поднялись наверх; наконец Томас Корбетт, вышедший навстречу нам из непроглядной тьмы, втащил нас на палубу.
Он повел нас на корму, к деревянной надстройке с плоской крышей, где находились пассажирские каюты, мы спустились на пару ступенек вниз и пошли по скудно освещенному коридору со множеством дверей. Одну из этих дверей он открыл и впустил нас внутрь, в каюту, где помещались двухъярусная кровать, несколько сундуков, а также маленький стол и стул, привинченные к полу. На столе, как и просил Холмс, находились перо, чернильница и несколько листов бумаги, под потолком висел фонарь, мягко покачиваясь в такт движениям судна и отбрасывая мерцающие отсветы на полированную, красного дерева мебель и латунные украшения.
Томас Корбетт дождался, пока мы устроились – Холмс на стуле, я на краешке кровати, – и объявил:
– Поскольку вы, мистер Холмс, кажется, остались довольны приготовлениями, пойду приведу Гарри Дикина, чтобы вы с ним поговорили.
Холмс кивнул в знак согласия, и Корбетт вышел. Мы сняли верхнюю одежду. Холмс вынул из кармана своего бушлата большой конверт. Внутри оказался лист плотной бумаги, по виду напоминавшей официальный документ, с приложенной внизу красной сургучной печатью, на которой красовался какой-то герб.
Положив эту бумагу среди чистых листов, принесенных Корбеттом, Холмс взглянул на меня и усмехнулся.
– Видите, Уотсон, вот и реквизит для того старинного трюка, о котором я давеча упоминал.
– Но где, скажите на милость, вы раздобыли это письмо? – спросил я.
– У букиниста с Чаринг-Кросс-роуд, который торгует подержанными книгами и старинными документами. Это, Уотсон, договор об аренде недвижимости, составленный много лет назад.
– Но что, если Дикин догадается?
– Мы не дадим ему возможности прочитать эту бумагу, дружище, вы сами скоро увидите. А вот и он!
Он смолк, ибо в этот момент раздался стук, Корбетт приоткрыл дверь и пропустил в каюту нервного мужчину средних лет, совсем не походившего на судового кока, каким он рисуется в традиционных представлениях. Невысокого роста, с худым и печальным лицом, он производил впечатление крайне недоверчивого и подозрительного человека: остановившись на пороге каюты, он посмотрел на нас с Холмсом, а затем перевел взгляд на разложенные на столе бумаги.