Кто я такой, чтоб не пить. Собрание произведений. Двадцать первый век - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Жванецкий cтр.№ 13

Приятно наблюдать отсутствие дураков в пишущих структурах и присутствие умниц в контролирующих органах.

Зачем марксизьм в людях вызывать?

Маркс, чье имя долго гремело и еще звучит, все рассчитал правильно и человечно. Снизу на пригород смотришь – все нормально: заборы-заборы-заборы. Сверху посмотришь, в душе начинает тебя грызть марксизьм. Крыши, дома, особняки, бассейны, как в микроскопе колонии бактерий. Особенно в солнечную погоду. В туман полегче.

Но марксизьм еще ничего. Это тихое такое. Внутри грызет и кислотой хозяина выедает. Хуже, когда в людях ленинизьм начинается. Это уже кислота наружу выходит.

Ленинизьм – это разлившийся марксизьм. Тут не дай бог спичка, или огонек, или искра, или шутка не к месту. Вспыхивает на века. Есть инкубационный период, пока марксизьм внутри развивается, человек друга ищет. Соединяйтесь и т.д.

При ленинизьме – врага. Ленинизьм – это открытая форма марксизьма. Тут о себе думать некогда. Тут вообще не до себя. Только о враге. Врага давай. Будет враг – друзья найдутся. Как говорится, начни отнимать – помощники набегут. В этом красота теории. Вначале враг наружный, потом враг внутренний, потом семейный, потом в детях. Теория правильно предлагает уничтожить врага, чтоб погасить в себе марксизьм. Вначале врага яркого, видного, розовощекого, в духах и ароматах, который, не выдержав своих успехов, возвел-таки… и ковры постелил, и медью покрыл, и все это стоит, сверкая, наводя на себя марксизьм, который, как компас, в человеке поворачивается дурным концом к хорошей архитектуре и всей силой бьет по куполу. После соседа яркого и ароматного, бьет сдержанного, который гораздо умнее, а все равно не выдерживает и по понедельникам, чтоб не привлекать внимания, камбалу ест, а по ночам в ночном «Мерседесе» разъезжает с фарами, горящими в ночи.

Марксизьм в людях не ошибается и бьет точно. После обеспеченного бьет талантливого, а потом и просто способного, правильно подозревая в нем будущую обеспеченность. Избавиться от этого полностью нельзя. Маленькая злокачественная марксинка гнездится в каждом до поры, а при всеобщем возбуждении выходит зрелым ленинизьмом, поражающим народы.

Марксизьма бывает черная и белая. Белая, говорят, у творческих работников друг к другу. Кто лучше спел или написал, тому не сразу, но прощают. Белую марксизьму носят в себе, и довольно долго, криво улыбаясь и плохо аплодируя.

Но к тому, кто не только спел, но и приоделся в цепи и вериги, к тому испытывают глубочайшую черную марксизьму с радужным ореолом.

Как же, мол, и голос – дерьмо, и музыка – дерьмо, и сам недалекий. И раньше таким не был. И жадный, и за копейку удавится. И все себе. На старость якобы. Хотя при таком отношении к окружающим до старости точно не проживет.

Когда все живут одинаково, марксизьм в человеке все равно выделяется. Этот премию получил, тот не болеет. Этот изобретатель. Этот в лесу ученый.

Но когда уже все заражены, марксизьм переходит в открытую стадию и грозным ленинизьмом за пределы государства выходит.

Он уже по отдельным людям не стреляет. Ему народы интересны, что нагло, богато и противно живут на глазах у всех. Шикарно передвигаясь, лечась, и изобретая, и, что особенно противно, сберегая… И, что еще противнее, оружие у них тоже, хотя и кроме оружия есть еда, вода и электричество. А в дальние районы ведет асфальт, не стратегический, а всеобщий, для завезения снабжения продуктов населению…

Тут уж лучше, чтоб марксизьм испытывали отдельные люди, пусть и в больших количествах, чем один народ к другим народам, скрежеща зубами в виде марша, что чревато опасностью и грозит полной потерей ископаемых, единственного богатства бедных народов.

С трудом завершая поэму, можно сказать, что жалобы и стоны – прямой путь к дружбе и человеческому общению. Рассказы же об успехах и высоких заработках требуют слушателя редкой силы и самообладания.

Теперь таких нет.

Вот ужас был.

Лечу в «Трансаэро» в первом классе, черт возьми!

Правда, в последнем ряду.

Но в первом классе.

Для верности отделен занавеской.

Пью легкие напитки.

Ем легкие закуски.

Но что же мне мешает?

Что не дает покоя в первом классе?

Последний ряд. И занавеска.

Я тех не вижу, кто в другом классе…

Но я их чувствую спиной.

Непрерывные разговоры, толчки, тычки, шевеления, плач детей, и не где-нибудь, а прямо в моем первом классе.

Расстояние-то между классами ничтожное.

Там анекдоты мерзкие, дыхание зловонное, дети, тыкающие в спину.

И эта тупость, примитив, жалкая еда, скудоумие и бедность!

Как они там живут?!

И ужас в чем: чуть отклонился – и ты там! Откинулся – и ты уже лежишь с бокалом и салфеткой в низшем классе.

За что?

Я же платил, я полз, я рвался.

На мне «Армани» и «Версаче».

Носки и ноги в первом, салфетка с шеей во втором.

Вот так и ехал.

Ни там, ни там.

Нельзя, уж если перебрался в высший – иди вперед. Рви до конца.

Сиди с бокалом у туалета.

Пускай расстегиваются на глазах и по тебе идут мочиться…

Ничего, зато элита.

Кто ж туда не хочет.

Прохожая обратилась ко мне на улице:

– Вот сволочь! Эти туфли нельзя носить. Клянусь. Я ей верну их со скандалом. Она еще меня вспомнит.

Я сказал:

– Стоит ли из-за этой стервы переживать!

– Чтоб у нее столько волос выпало, сколько она мне неприятностей сделала. А я ей не могу.

А я сказал:

– Вы же порядочный человек.

А она сказала:

– Вы разве меня знаете?

А я сказал:

– Нет.

Тогда она сказала:

– И я вас не знаю. Идите себе! Что за манеры?!

Мне, конечно, все равно, но у вас высокое давление.

Поймите, мне для себя ничего не надо. Но вам я бы порекомендовал покой, овощную диету.

Это, как говорится, не мое дело, но острого вам нельзя. И копченого нельзя.

И с таким давлением, как у вас, извините меня, вы, конечно, как хотите, но я бы сидел дома.

Нет… Нет… При чем тут я… Это вам надо… Поймите, мне и так хорошо. Мне ничего не надо, а вам ничего нельзя. Так что я не потому, что… Ну, вы могли подумать, что мне что-то надо.