Обратная сторона Японии - читать онлайн книгу. Автор: Александр Куланов cтр.№ 25

Услышав «Миллион алых роз», Нина поняла, что это «ее песня». Увлекающаяся игрой на гитаре и сочиняющая стихи девушка попыталась перевести песню на японский язык, что, как вы, наверное, догадываетесь, было совсем не просто. После нескольких неудачных попыток Нине удалось сохранить смысл, стихотворную форму и передать то неуловимое очарование песни, которое и делало ее шлягером. О переводе Нины Хедо вскоре узнали на NHK, и в одно мгновение молодая исполнительница стала популярной. «Розы» тут же попали во все хит-парады, и, пожалуй, впервые в истории японцы запели советскую песню как свою.

Несмотря на то что прошло уже два десятка лет, Нина до сих пор вспоминает эту историю так, как будто она произошла вчера. В ту пору молодая гитаристка дружила с известной певицей и ресторатором Токико Като и ее семьей, а отец хозяйки сети русских ресторанов «Сунгари» очень любил слушать «Розы» в исполнении Нины-сан. Именно ему принадлежала идея пригласить в Японию саму Аллу Пугачеву. Обладавший серьезными связями в мире шоу-бизнеса, Като-сан обратился к помощи крупнейшей в Японии кинокомпании «Тохо», и вскоре советская суперзвезда в сопровождении тогдашнего мужа – Евгения Болдина и композитора Игоря Николаева прибыла в Токио.

Концерт, на котором Токико Като пела русские песни в присутствии Пугачевой, произвел фурор. Алла Борисовна тоже исполнила несколько песен, а под конец они вместе с Токико спели «Миллион алых роз» на русском языке. Это было очень по-японски: красиво и так умилительно, что не случайно многие, кто был тогда на этом концерте, до сих пор вспоминают об этом эпизоде со слезами на глазах – японцы сентиментальны. Автор же перевода ничего этого не видела: Нина пригласила Пугачеву после концерта в свой клуб «Бумеранг», располагавшийся в престижном токийском районе Гиндза, и вовсю готовилась к приему гостей. Сейчас говорит, что очень волновалась, думала, что никто не придет. Но ровно в девять вечера в дверях появились русские, и началось гулянье. Нина играла на гитаре. Играл и Игорь Николаев, хорошо и много пел. Кажется, Алла тоже пела. Почему кажется? «Мы тогда за вечер выпили на четверых пять больших бутылок “Арарата”, – говорит Нина-сан, – закусывали чем-то японским и мало, а коньяк был армянский и много». После клуба вся компания отправилась гулять по Токио, а в 10 утра Нина была уже в номере Пугачевой, где Алла Борисовна подарила ей тексты нескольких песен, разрешив перевести их на японский язык и исполнять.

После этого Нина Хедо встречалась с советской примой еще дважды, но уже в Москве. Сначала прилетала одна, а потом с мужем и друзьями. О том, как их принимала Пугачева, Нина вспоминает восторженно: «У нее была прекрасная квартира на улице Горького, молодой парень с длинными волосами, кажется, Володя, тоже певец, замечательно готовил котлеты. Сама Алла – милейшая женщина, в общении совсем не звезда. Кто она такая для русских, я поняла, только когда мы однажды вечером вышли из ресторана и одна бабушка, случайно увидев Пугачеву, заплакала от счастья! А в том ресторане муж Аллы заказал для меня все меню – полностью, чтобы я могла попробовать все блюда!» Из Москвы Нина-сан привезла портрет Пугачевой с простым, но емким автографом «Нине от Аллы» и нарисованным шариковой ручкой сердечком. Конечно, еще несколько новых песен: «Три счастливых дня», «Песенка про меня», «Старинные часы». Нина поет их и сейчас. Продолжает переводить на японский язык и исполнять уже новые и непривычные для Японии вещи – «Я милого узнаю по походке», например. Иногда поет вместе со своей русской подругой – Катей Коробовой. Поют на русском, и на японском: «Ландыши», «Синий платочек», «Рябину» – любимую песню Бориса Ельцина. Услышать в Токио их можно в самых разных местах – музыкальных клубах, ресторанах, концертных залах. А после визита Пугачевой Нина-сан открыла на Гиндзе новый клуб «Моя роза». Сейчас закрылся и он – финансовые проблемы сказались, да и общее падение интереса к России. Поэтому мы и слушали Нину-сан у нее дома, а потом рассказывали нашим знакомым, среди которых всегда было особенно много японских жен – тех, чьи дети, возможно, переведут на японский язык новые русские песни.

Почему-то Токио часто ассоциируется у меня с театром. Со временем мне все чаще кажется, что я стал участником огромного спектакля, длиною в год, с участием нескольких сотен артистов. Я и сам оказался там и артистом, и зрителем одновременно. Ставил спектакль невидимый режиссер, даривший нам – актерам – большую свободу творчества и возможность практически безграничной импровизации. Я импровизировал. Импровизировал, как мог, понимая, что мне никогда не догнать в этом мастерстве моих новых токийских знакомых и друзей.

Актеры в этом театре оказались преинтересные и ужас какие талантливые. Среди моих знакомых было несколько докторов и кандидатов наук, но… далеко не все они – ученые в принятом у нас смысле слова. Более того, они были уже и не совсем русские. Наверное, такой тип человека и называется «гражданин мира». Широко образованные и вполне обеспеченные, говорят на трех языках, имеют американские дипломы, русские паспорта и японских жен, пьют пиво, закусывают суси и не принадлежат никому. Граждане мира российского происхождения с токийской пропиской и затрудненной национальной самоидентификацией. Я таким уже не стану. Было ли мне жаль, глядя на них? Не знаю. Наверное, нет. Просто я осознавал факт: таким уже не стану. Лет на десять опоздал.

Почти каждый вечер я приходил в гости к своему другу Василию Молодякову в его большую и гостеприимную квартиру на седьмом этаже высотного здания в токийском районе Таканава. Василий готовил ужин и, нарезая баклажаны, рассказывал о поэзии Серебряного века, о своем любимом Брюсове, о Зорге, о паназиатском национализме и нюансах геополитики XX века.

Под стук палочек, подхватывающих суси, мы беседовали о японском пиаре, государственном имиджмейкинге и отсутствии представления о реалиях современной Японии в России. Покончив с ужином, брали по банке пива (а потом еще по банке, а потом еще…) и выходили на балкон. Глядя с высоты седьмого этажа на могилы знаменитых сорока семи бродячих самураев, мы придумывали новый журнал о Японии – каким он должен быть, кто, как и о чем должен в нем писать.

Иногда я в одиночестве медленно и печально гулял по вечерним токийским улицам, но это далеко не всегда оказывалось приятным времяпрепровождением: улицы центра Токио битком набиты народом даже в середине ночи. Гулять там не очень получалось. А вот на узких улочках моего тихого района Оомори действительно можно было не торопиться. Вечером, когда там становилось мало народа, я получал мучительное наслаждение от ходьбы по правой стороне. Велосипедисты могли и объехать – пешеходов в это время немного. Сориентированные на левостороннее движение японцы и на тротуаре держались левой стороны, а спускающийся справа по эскалатору гайдзин с рюкзаком где-нибудь в половине девятого утра в центральном Токио мог, сам того не зная, остановить тысячу-другую бегущих на работу японцев. Никогда не думал, что столь простая вещь, как ходьба справа, может быть так приятна и одновременно сладко тосклива. Такие же чувства вызывало ранним солнечным утром мягкое зеленоватое сияние татами, а глубокой ночью, когда я ложился спать, расплывчатый белый свет то ли луны, то ли уличных фонарей, то ли люстры в окне напротив, проникающий через мои седзи. И хотя я знал, что, скорее всего, это свет от фонаря, почему-то очень хотелось называть его лунным. Наверное, из-за странной нефонарной белизны. Я долго пытался вспомнить, где я совсем недавно видел такое же мистическое свечение, и наконец вспомнил. Таким же потусторонним мне показался однажды красный глаз светофора сквозь намертво замерзшее стекло троллейбуса где-то у Пречистенских ворот. Казалось, что это было вчера и тут, недалеко – за углом. Вот сейчас выйду на Икэгами-дори, поверну в сторону Синагавы, и будет зима, Москва, троллейбус. Не будет. А и к лучшему – у меня в японской квартире не было обогревателя. Утром в Токио все кажется оптимистичней, чем на самом деле. Начинается день, начинаются заботы, дела, встречи. Но день пролетает быстро, а вечером думаешь: все отдал бы за то, чтобы хоть на день вернуться домой, в Москву. Или хотя бы за то, чтобы кто-нибудь, ну хоть кто-нибудь, позвонил – просто так, поговорить. Странно – здесь есть все для жизни, но иногда кажется, что жизнь здесь совершенно невозможна.