Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия - читать онлайн книгу. Автор: Наталья Павлищева, Виктор Зименков cтр.№ 90

На дворе и взаправду мело, и как мело. С посвистом, подвыванием и стоном носился над землей ветер. Он срывал полегшие снега, наметал свежие сугробы, засыпал хоромишки по самые крыши, пугал честной народ и животину.

Слушая то оплакивающий, то угрожающий посвист ветра, Василько испытывал удовлетворение, что надежно укрыт от непогоды, что сидит в тепле, сытый и хмельной, в окружении близких людей, и что его конь накормлен. Ему было приятственно слышать неторопливую рассудительную речь Саввы, наблюдать за заметно смущавшимся Оницифором – даже ссора с Матреной позабылась.

Савва – невысок и сухощав. Его лицо с впалыми щеками, вздернутым носом и курчавившейся свалявшейся бородкой казалось привычным, простым. Портили только крупные потемневшие, росшие вкривь и вкось зубы. Но стоило Савве обстоятельно, с подкупающим участием заговорить, добродушно улыбнуться, как он начинал завораживать спокойной рассудительностью и степенностью – хотелось слушать и видеть его.

Василько помнил то время, когда Савва объявился на дворе. Он пришел издалека, из опустошенной половцами и усобицами Черниговщины, сказался дальним отцовским сородичем и стал поживать в семье, помогая отцу плотничать и удивляя всех непривычным аканьем. Юная Матрена поначалу посмеивалась над странным жильцом, но затем Василько стал примечать, что сестра при виде Саввы затихает и краснеет, а родители подолгу перешептываются между собой.

И вот смущенные, непривычно ярко разодетые Савва и Матрена сели в красном углу; перед ними – развеселые и хмельные гости, полупьяный отец, суетливая мать, и он, ошеломленный учинившейся кашей и множеством гостей, от которых стала тесной родная изба, шумом и громогласным пением, визгливым плясанием и тем, что Савва и Матрена, доселе никем не выделяемы, теперь возносимы и почитаемы. Он догадывался: в жизни Матрены и Саввы совершилась значимая и малопонятная ему перемена, будившая в нем воображение и множество смущающих вопросов.

– Ты, Василько, не тужи, что великий князь опалился на тебя. Дальше от князей – голова целей, – утешал гостя Савва.

– Что ему тужить, – вмешалась Матрена, – не изгой, не смерд какой-нибудь, а вотчинник!

Василько насторожился. Беседа, доселе состоявшая из воспоминаний и расспросов о былых знакомых, затронула его. Он не хотел, чтобы Матрена упомянула о его намерении жениться на рабе, и потому торопливо сказал:

– Как Оницифор-то подрос!

– Помощник добрый мой! Знатный плотник из него выйдет, – охотно откликнулся Савва, любовно посматривая на зардевшегося сына, который сидел напротив отца и Василька подле матери.

– Ты не сглазь, не сглазь! – прикрикнула на мужа Матрена. – Сколько раз я тебя просила: не гневи Бога неуемной похвальбой! От твоих слов либо Оницифор возгордится сверх меры, либо беду накличешь. И так троих схоронила…

– Видишь, Оницифор, как мне от матери досталось, – примирительно рек Савва. Было заметно, что он доволен сыном. И Василька занимал племянник. Он часто вглядывался в чистое, еще по-детски нежное лицо Оницифора, в его угловатую, только-только начинавшую вбирать мужскую твердь фигуру и завидовал этой еще не испорченной людьми юности.

– Дядя, верно ли молвят на торгу, что какие-то татары промышляют Рязанскую землю? – сказал окрыленный вниманием Оницифор. Юноша давно порывался спросить дядю о ратях и походах, но его робкие попытки заглушали своими речами родители, и к тому же не хотелось показаться невежливым. Решившись, он заговорил не о том, о чем желал, а о том, что слышал не один раз на торгу и на улочках.

Оницифор, сам того не ведая, затронул такую весть, какую взрослые знали, считали ее недоброй и старались не думать и не говорить о ней.

– Что же это мы, как малые чада, заболтались, а о злой вести забыли? – всполошилась Матрена. – Уже какой рязанский гонец через город во Владимир скачет!.. Ты, заступница наша, Богородица, спаси и сохрани! – она перекрестилась на икону и плаксиво запричитала: – Спаси и сохрани чад моих, мужа и брата, и меня, грешную, убереги от горькой беды и лютой напасти!

Решив, что все необходимое для оберегания семейства она проделала, и потому немного успокоившись, Матрена обратилась к брату:

– Ох, и боязно мне, Васька! Чую, что не за горами лютое зло затаилось и в нашу сторонушку поглядывает. Бога гневить не буду, как Оницифор стал отцу помогать, так зажили мы в сытости. Корову, порося держим, а все неспокойно на душе. Иной раз забудешься за делами, отвлечешься, будто кто-то ударит тебя исподтишка рогатиной, всколыхнешься вся и призадумаешься: «Почему я так спокойна и смиренна? Почему не печалюсь? Ведь беда у ворот!» И что дивно: такое не только со мной, но и со многими случается. Не одна, не две товарки мне о том сказывали, – Матрена, сжав кулаки и положив их на грудь, обратила очи вверх. – И за какие грехи наказуешь нас, Господи?.. Не дай Бог пережить такое, какое мы пережили: и чад родных хоронили, и мор испытали, и глад, и пожары…

– Тяжко, тяжко живется христианам на белом свете! Горя много… – поддакнул жене Савва.

– Летом, думали, погорим, – продолжила Матрена. – Ударили темной ночью в колоколы, выскочили мы кто в чем во двор, а там зарево на полнеба. Кремник полыхает вовсю, огонь уже на посад перекинулся, а у нас, на Подоле, хоромы серебренника Анастасия задымились. Как свой двор уберегли – ума не приложу! Я, почитай, до самых белых мух спокойно спать не могла: только очи сомкну, как чудится колокольный звон.

А голод какой приключился три лета назад? Ты же помнишь, Васька, что тогда из-за дождя весь урожай на корню погнил. На торгу за кадь ржи просили двадцать гривен!

– Рассказывали, что новгородцы своих детей иноземцам даром отдавали, – перебил ее Савва.

– Не встревай! – поморщилась Матрена, махнув пренебрежительно на мужа рукой. – От такой кручины не только иноземным гостям, а самому дьяволу родимое чадо отдашь. У нас, на Москве, христиане бересту, мох и солому ели, всех собак и кошек извели; иные подворья совсем пустые стали. Как приду в хоромы, сердце заходится. Лежат чада по лавкам и есть просят. Однажды я не стерпела, дала детям нож и говорю: «Нет у меня хлеба. Вот вам нож, режьте меня да ешьте!» А мор какой великий был. Помнишь, Васька, как трупы валялись на улицах, на торгу и по путям? В иной избе даже подать воды болящему было некому. Сколько горя, сколько мук видели!.. Еще эти усобицы треклятые! Почитай, треть города не воротилась с Липицы, отца там тяжко изранили! Тут еще какие-то татары на нашу голову объявились, уже который год ползут о них страшные слухи. Верно о них глаголют? Может, это наговоры все? Может, нет их вовсе?

– Слышал я о тех татарах еще прошлым летом от болгарских людей, – ответил Василько.

– Откуда они объявились? – не унималась сестра.

– Сказывали, что из стран полуденных.

– Может, лукавили болгары? – спросила Матрена.

– Нет, – покачал головой Василько, – прибежали болгары на наши рубежи, гонимые татарами. И на Калке-реке те татары посекли русские полки.