Путешествие Ханумана на Лолланд - читать онлайн книгу. Автор: Андрей Иванов cтр.№ 59

– Конечно, там у них в деревне они будут совершенно бессмысленны, у них, вероятнее всего, нет даже телефонной станции поблизости! Но если продемонстрировать, как работает рация, и под этим видом пихнуть с десятка два похожих на рацию телефонов, почему бы нет? Убеди его в том, что он у себя в деревне может сделать телефонную революцию! Они будут звонить друг другу по рации! Они будут охотиться в лесах на обезьян и звонить женам, чтоб разогревали обед!

И негр купил огромное количество совершенно нерабочих бессмысленных телефонов и был очень доволен.

Он все больше и больше хотел получить чего-нибудь гратис, и все больше и больше успевал влить в себя пива; потом ему, видимо, опротивел датский эль и он заикнулся, что неплохо было бы выпить по-русски, чего-нибудь вроде водки, «э май фрэнд ком он ээ!» [55] . Он был мне настолько противен, что у меня не было ни капельки жалости, никакого движения в области предполагаемой совести, мне было даже приятно дурить башку этому идиоту.

Однажды он приехал на велосипеде и стал нервно говорить о том, что вот столько времени он был в море, в плавании, вдали от своей деревни, и что самое интересное, вдали от своей жены, и нет ли тут какой-нибудь фамм, чтобы неплохо провести время, э-э-э… Я сразу же сказал, что это можно устроить, но только это будет стоить минимум сто крон, потому что, во-первых, женщина будет белой, настоящая датчанка; во-вторых, втрое больше его, и если он хоть что-нибудь понимает в женщинах, он должен ценить красоту предоставленного ему случая вкусить плод любви с датской женщиной таких невероятных размеров! Он моментально запах потом, казалось, выделившимся во всех потовых железах его истомившегося из любви тела.

У нас была одна отвратительная баба действительно непомерно огромных размеров. Она была похотливая до безобразия; она вообще потеряла человеческий облик, потому что искала удовлетворения с кем угодно и в неограниченном количестве.

Первый раз, говорили, ее подцепил и поимел какойто тамилец, возможно, даже наш, он ее быстро бросил, а так как, видимо, никто из местных не хотел с ней ничего общего иметь, после того как ее видели с тамильцем (а может, просто вообще и без этого никто ничего не хотел с ней иметь, потому как все-таки безобразна была она до ужаса), то она стала все время ходить в лагерь и спать с кем попало.

У нее были длинные свалявшиеся волосы, длинные, как гигантские водоросли или как куски пакли; маленький низкий лоб с двумя сильно развитыми надбровными дугами; выпученные жабьи глаза, но тонкие выщипанные брови; маленький курносый нос, вздернутый, как у смерти; невероятно тонкие губы, и при улыбке (а улыбалась она всем постоянно и как бы украдкой, как бы давая понять, что она не против) обширно обнажались десны и зубы… Ох! Что за зубы то были! Просто покосившаяся изгородь, собранная из кольев! Да, колья! Колья, а не зубы! А на подбородке, который казался каким-то недоразвитым, была ямочка, а под ней сразу же начинался второй подбородок. Сама она была жирная, просто невероятно жирная; она ходила с трудом, ноги у нее были отвратительные, короткие, но ступни длинные! Я часто видел ее крадущейся вдоль кромки футбольного поля. Это ее делало датчанкой, делало ее исключительной. Потому что всем обитателям кемпа запрещалось ходить через поле, потому что уже и так вытоптали тропу, а поле было настоящее, на нем играли матчи пятой или бог весть какой лиги, а азулянты шли через него, потому что заборов не было. Стали строить забор; сперва повесили табличку, по-английски написав «не ходить!», но на это не обратили внимания и шли; потом натянули проволоку; азулянты потрогали рукой – тока нет, и пошли снова. Теперь ставили забор, натягивали сетку-клетку, но азулянт шел, каждый день срезая!

Мне было непонятно: зачем? Куда они торопились? Зачем спешили? Зачем срезали? Ведь на работу им было не надо! Они ходили в магазин, в который опоздать было невозможно!

Она кралась вдоль кромки поля, эта жирная блядь, шла воровато, виновато, шла с каким-то выражением смутного осознания своей порочности на лице, но она проходила вдоль поля, она не шла по полю, потому что было запрещено! И она не нарушала! И это ее делало датчанкой! Она подкрадывалась к кемпу, она стояла там, в нескольких шагах от негритянского билдинга, посматривала сквозь окна в кухню, где сидели здоровенные нигерийцы, а потом входила; и вот уже сидела на коленях у Дональда и гладила его по плечам, трогала грудь… В другой раз она оказывалась в комнате с курдами или сомалийцами; она готова была отдаться каждому, просто так; она была ненасытна, она бы жила тут, если б ее не выгоняли, использовав как резиновую куклу.

И вот я решил продать ее нашему клиенту… Я встретил Гитте в поле, она стояла и курила. Когда она заметила, что я иду в ее направлении, она наклонила голову и оскалилась. Я спросил, что здесь в поле делает такая симпатичная девушка, как она, и не хотела бы она зайти к нам на рюмочку водки; она пошла за мной, как какой-то тапир или корова. Мы выгнали Непалино, погнали его за вином в город, сказали, что сдачу может оставить себе, раньше чем через час чтоб не возвращался! Сами встали за дверью слушать, как негр пыхтит. Но крики Гитте заглушали пыхтение Амбруаза. Хануман хихикал и говорил, что его больше всего смешит в этой ситуации то, что Гитте даже не подозревала о том, что ее драли за деньги! Он это повторил несколько раз, закатывая глаза от счастья:

– Гитте стала проституткой, но она даже не знает об этом, у-xa-xa!

Через полчаса вышел Амбруаз. Он был весь мокрый, с ужасом в остекленелых глазах. Попросил пива, заплатил за удовольствие. Домой он не смог ехать на велосипеде, он шел пешком. Шел косолапо, чувствовалось, что он испытывал какое-то неудобство в паху, в его облике возникла какая-то надломленность; казалось, что он испытал шок или сильное разочарование, а может, просто был как-то унижен, потому что не смог справиться с белой.

– Она его просто изнасиловала, – сказал мне Хануман и пошел выгонять ее из нашей комнаты.

В последние дни перед отплытием Амбруаз все меньше и меньше платил, потому что у него все меньше оставалось денег. Но все равно уже не мог остановиться и покупал у нас что попало. Под конец он решил расплачиваться с нами французскими франками; я сходил в банк, принес бумажку о том, сколько франков стоит датская крона. У нас был большой внушительный калькулятор, против которого не попрешь, и мы быстро переводили свои цены в его франки, причем чем быстрее мы переводили, тем больше мы с него сдирали. Получилось так, что он облегчил нам работу; каждый раз переводя на франки, мы с Хануманом завышали цену и сдирали с него чуть ли не в два раза, накидывая сверху еще десяток крон, когда подводили итог всем проданным вещам. Надо было видеть, как неохотно он расставался со своими деньгами. Это было такое жалкое зрелище. У него приоткрывался рот, его улыбка замещалась недоумением, сомнением, подозрением. Появлялась жалобная гримаса, он выдавливал из себя «эгэ» и еще минут двадцать он переживал разлуку с тем, что еще только что наполняло его карман, с тем, что купюрами шуршало в портмоне. Отдав деньги, он начинал взглядом шарить по комнате, в поисках чего-нибудь такого, что можно было бы прихватить «гратис», что восполнило бы это чувство утраты.