Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет - читать онлайн книгу. Автор: Элис Манро cтр.№ 46

Летом 1979 года я приехала к подруге Санни на дачу, которая была у нее поблизости от Аксбриджа, Онтарио, вошла в кухню и увидела, что у разделочной тумбы стоит мужчина, мажет хлеб кетчупом.

Мы с мужем колесили потом по холмам, что к северо-востоку от Торонто (со вторым моим мужем, не с тем, от которого я в то лето ушла), и искали тот ее дом – не то чтобы с ног сбились, однако довольно настойчиво; я все пыталась угадать дорогу, на которой он стоял, но так ничего и не вышло. Скорее всего, дом к тому времени снесли. Санни с мужем продали его через несколько лет после того, как я к ним заезжала. Чтобы служить удобной летней дачей, он был слишком далеко от Оттавы, где они жили. Да и дети, вступая в подростковый возраст, всячески артачились и не желали туда ездить. К тому же по дому требовалось слишком много работы, от которой Джонстон (муж Санни) увиливал, предпочитая проводить выходные на поле для гольфа.

Поле для гольфа я нашла – думаю, именно то, хотя подступы к нему, когда-то неухоженные, были теперь вычищены и построен куда более презентабельный клаб-хаус.

В той местности, где я жила ребенком, колодцы летом пересыхали. Это случалось примерно раз в пять или шесть лет, когда бывало недостаточно дождей. Колодцы были просто ямами, вырытыми в земле. Наш колодец был глубже других, но нам нужно было много воды для зверей, которые у нас содержались в клетках. Отец разводил чернобурых лисиц и норок, и вот однажды приехал мастер по бурению скважин со всяким своим внушительным инструментом, стал в нашей яме бурить все глубже и глубже и сверлил землю до тех пор, пока в камнях не обнаружилась вода. С той поры мы всегда могли качать оттуда чистую холодную воду безотносительно к сезону и к тому, насколько сухая стоит погода. Это было предметом гордости. На ручке насоса всегда висела жестяная кружка, и когда я пила из нее в какой-нибудь знойный день, я думала о черных камнях, между которыми бежит вода, сверкающая, как бриллианты.

Бурильщиком скважин (его чаще называли копателем колодцев: почему-то никто не хотел точно называть то, что он делает; более старое именование казалось людям удобнее) был некий Майк Маккалэм. Он жил в городе, в окрестностях которого располагалась наша ферма, но собственного дома у него там не было. Жил в «Кларк-отеле», приехал туда еще весной и собирался там пробыть до того момента, пока не покончит со всеми заказами, которыми удалось разжиться в этой части провинции. А потом уехать.

Майк Маккалэм был моложе моего отца, но его сын был даже старше меня – на год и два месяца. Живя с отцом в гостиницах или меблированных комнатах, которые они снимали рядом с тем местом, где отец работал, мальчик ходил в ту школу, что поближе. Его тоже звали Майк Маккалэм.

Я так точно знаю его возраст, потому что это первое, что дети узнают друг о друге, это главное и решающее обстоятельство, на основании которого они определяют, дружить им или нет. Ему было девять, мне восемь. Его день рождения в апреле, мой в июне. Когда он с отцом появился в нашем доме, летние каникулы были в самом разгаре.

Его отец ездил на темно-красном грузовике, который всегда был в грязи и в пыли. Однажды в дождь мы с Майком забрались в кабину. Не помню, зашел ли тогда его папа к нам на кухню – перекурить там, выпить чаю, – пережидал ли дождь под деревом или отправился, несмотря ни на что, работать. Дождь хлестал в стекла кабины и каменными пальцами барабанил по крыше. Пахло мужиками – их рабочей одеждой и инструментами, табаком, грязными сапогами и носками, воняющими кислятиной и сыром. А еще мокрым мохнатым псом, потому что мы захватили с собой и Рейнджера. Для меня Рейнджер был чем-то вроде обязательного приложения, я привыкла, что он везде за мной ходит, и иногда без особых причин вдруг приказывала ему сидеть дома или убираться в конюшню – в общем, оставить меня в покое. А Майк его любил и всегда обращался к нему ласково и по имени, рассказывал ему о наших планах и ждал его, когда он убегал по своим собачьим делам – погоняться за кроликом или сурком. Они с отцом жили в постоянных разъездах, и Майк не мог завести свою собственную собаку.

Однажды, когда Рейнджер был с нами, он погнался за скунсом, а тот задрал хвост и обрызгал его. Майка и меня потом за это слегка отругали. Моей матери пришлось бросить все дела и ехать в город за томатным соком. Этого сока она привезла несколько больших банок. Майк упросил Рейнджера забраться в ванну, мы поливали его томатным соком и втирали сок ему в шерсть. Со стороны казалось, будто мы купаем его в крови. Мы, помнится, рассуждали: сколько людей надо, чтобы получить столько крови? Сколько лошадей? Слонов?

Я была ближе Майка знакома с кровью и убиением животных. Водила его показывать тот угол выгона у ворот конюшенного загона, где мой отец стрелял и разделывал лошадей, мясо которых скармливали лисам и норкам. Земля там была вытоптанной, голой и глубоко пропиталась кровью, приобретя буро-красный оттенок. Еще я брала его в мясной сарай, где висели лошадиные туши, дожидаясь, пока их перемелют на корм. Мясной сарай был просто навесом со стенами из проволочной сетки, и эта сетка была вся черная от мух, пьяных от запаха мертвечины. Мы брали в руки дранку и били их влет.

Ферма у нас была маленькая – девять акров. Во всяком случае, достаточно небольшая, чтобы я исследовала все ее уголки, и каждый уголок имел свой, особенный вид и характер, который словами мне не выразить. Легко объяснить, что особенного в навесе с проволочными стенами, за которыми на страшных крюках висят длинные, бледные конские туши, или в вытоптанном пятачке пропитанной кровью земли, где они из живых лошадей превращались в запасы мяса. Но были и другие вещи, такие как камни по сторонам мостков, ведущих к конюшенной двери, а ведь и они мне так же много говорили, хотя ничего запоминающегося там не происходило никогда. По одну сторону был большой гладкий беловатый камень, который торчал и над другими возвышался, так что та сторона казалась мне главной и общественно значимой; я всегда взбиралась на мостки именно там, а не с другой стороны, где камни были темнее и теснились каким-то более мелкотравчатым образом. Каждое дерево на участке стояло тоже как бы в только ему присущей позе, имело собственное выражение лица: вяз смотрел спокойно, дуб – угрожающе, клены были дружелюбны и будничны, боярышник похож на сердитого старика. Даже ямы на речной косе, откуда мой отец много лет назад брал гальку на продажу, имели свой отчетливый характер, и легче всего он угадывался, когда через них шла вода на исходе весеннего паводка. Одна яма была маленькая, круглая, глубокая и совершенная; другая была вытянута, как хвост; а еще одна была широкая, неопределенной формы, и над ней всегда возникал бурун, потому что она оставалась ближе всех к поверхности.

Майку все эти вещи увиделись под другим углом. Да и мне тоже – теперь, когда я была с ним. Я теперь видела их и его глазами, и своими, и мое ви́дение было по самой своей природе непередаваемым, поэтому мне приходилось держать его в секрете. Он все оценивал с точки зрения непосредственной пользы. Большой бледный валун у мостков был нужен для прыжков – чтобы, коротко и резко разбежавшись, взлететь с него в воздух и, миновав торчащие ниже по склону мелкие камни, приземлиться на утрамбованную землю около конюшенной двери. Все деревья были для лазанья, но особенно клен рядом с домом: от него отходил толстый сук, по которому можно было переползти и спрыгнуть на крышу веранды. А галечные ямы годились на то, чтобы прыгать в них сверху с диким рыком зверя, настигшего наконец свою добычу после яростной погони в высокой траве. Если бы чуть пораньше, говорил Майк, не так бы все пересохло, можно было бы построить плот.