Джейкоб часто бывал один.
В дверях магазина он вспомнил об отключенном телевизоре, переселившемся на кушетку. Отец был бы в восторге.
Продавец приветствовал его по имени. Джейкоб покупал здесь почти все.
Меню холостяка.
Меню копа-холостяка. Пора улучшать жизнь.
Он взял два хот-дога и четыре бутылки «Джима Бима».
Глянув на спиртное, продавец Генри покачал головой:
– Дружеский совет: отоваривайтесь в «Костко»
[5]
.
– Заметано. – Джейкоб уже достал из бумажника двадцатку, но передумал и подал продавцу кредитку «Дискавер».
Ожидая оплаты, глянул на банкомат. Чек тоже лежал в бумажнике – не хотелось оставлять его дома. Джейкоб усмехнулся, представив, как аппарат изрыгнет дым и взорвется, тужась разом выдать сотню тысяч.
– Не проходит, – сказал Генри.
Неисчерпаемый лимит, твою мать. Ничего удивительного. Лос-анджелесская полиция. Всегда выберут компанию вроде «Дискавера». Джейкоб расплатился наличными, взял покупки и ушел.
В неделю раз пять, а то и больше он ходил этим маршрутом, и все было так рассчитано, что вторая сосиска доедалась точнехонько на пороге дома. В двух кварталах от дома в кармане загудело. Джейкоб затолкал в рот последнюю четверть второй сосиски и выудил телефон, надеясь, что звонит патрульный Крис Хэмметт.
Отец.
Джейкоб поспешно дожевал слишком большой кусок и, поперхнувшись, ответил:
– Алло?
– Джейкоб? У тебя все хорошо?
Давясь, он проглотил сосиску.
– Все замечательно.
– Я не вовремя?
Джейкоб стукнул себя по груди:
– …нет, ничего…
– Давай я перезвоню.
– Все нормально, абба. Что случилось?
– Хотел пригласить тебя на субботний ужин.
– На этой неделе?
– Ты сможешь?
– Не знаю. Могу быть занят.
– Работа?
Несоблюдение обряда огорчало отца, для которого было немыслимо работать в субботу. К его чести, он никогда не выказывал неодобрения. Наоборот, застенчиво, но болезненно интересовался кошмарным занятием сына.
– Угу, – сказал Джейкоб.
– Дело-то интересное?
– Пока ничего сказать не могу, абба. Как только выясню, дам знать.
– О деле?
– Об ужине.
– А. Будь любезен. Надо прикинуть, сколько закупать еды.
– Ты же не собираешься готовить.
– Иначе будет не гостеприимно.
Джейкоб улыбнулся.
– Попрошу Найджела взять на вынос, – сказал Сэм.
Это лучше, чем если бы отец спалил дом, однако ненамного. Сэм жил на строгом бюджете.
– Очень тебя прошу – не надрывайся.
– Не буду, но скажи, что придешь.
– Хорошо. Если получится, я позвоню, ладно?
– Ладно. Береги себя. Я тебя люблю.
Сэм был нежен, но чувств особо не проявлял. От такого признания Джейкоб опешил.
– И ты береги себя, абба.
– Позвони.
– Хорошо.
Джейкоб свернул в свой квартал. В пакете звякали бутылки, искушая прямо сейчас смыть застрявшую в пищеводе сосиску.
Место «краун-вики» занял помятый белый фургон.
ШТОРЫ И НЕ ТОЛЬКО – СКИДКА НА МЫТЬЕ ОКОН
На лестнице Джейкоб вдруг сменил курс. Не заходя в квартиру, сел в «хонду» и, пристроив бутылки под пассажирское сиденье, поехал на место происшествия.
Жертвоприношение
– Ты моя, ибо я старше, – говорит старший брат.
– Ты должна любить меня, ибо явилась за мной по пятам, – говорит брат-близнец.
– Ты неблагодарная и должна смирить гордыню, – говорит старшая сестра.
– Ты своенравна и должна покориться, – говорит сестра-близнец.
– Ты мне кое-кого напоминаешь. Одну беглянку, – говорит отец.
Мать хмурится и молчит.
Она же говорит:
– Я сама по себе и сделаю как пожелаю.
Минул год, как сестры ее стали женами. Поспел новый урожай (благодаря Каинову деревянному мулу очень богатый), и отец извещает, что скоро наступит время подношений.
– А потом ты должна выбрать.
– Я никого не выбираю, – говорит Ашам.
Ева вздыхает.
– Нельзя быть одной, – говорит Адам. – Всякая тварь ищет себе пару.
– Тварь? Я, что ли, животное?
Нава, согнувшаяся над ткацкой рамой, прыскает.
– Если сама не решишь, – говорит Адам, – пусть за тебя решит Господь.
– Я думала, вы с Ним в размолвке, – отвечает Ашам.
Яффа подбрасывает хворост в очаг и прицокивает языком:
– Не дерзи.
– Твое тщеславие есть грех, – говорит Адам.
– У тебя всё – грех.
– Невозможно, чтобы все оставалось по-прежнему, – говорит Адам.
– Они взрослые мужчины, – отвечает Ашам, а затем обращается к сестрам: – Велите мужьям перестать ребячиться. – Берет флягу из тыквы и идет к выходу.
– Стой и слушай, – говорит Адам.
– Я еще вернусь, – отвечает Ашам.
Всякий раз, как отец заговаривает о саде, голос его полон печали. Ашам не знает о былом, и потому в ней живет не печаль, а интерес: разве жизнь бывает иной? Больше всего она любит гулять одна и собирать цветы, чувствуя, как трава щекочет коленки. Земля улыбается ей. Родители сердились, когда в детстве она приходила домой вся изгвазданная, а в пригоршне ее копошились жуки, червяки и змейки, к которым ей запрещено было даже приближаться. Но ведь они ее друзья, потерянные и позабытые подземные жители.
Нынче долина поет о весне, и Ашам, вышагивая по лугам, тихонько ей подпевает, а фляга раскачивается в такт. Ашам пьет воздух, сладкий от пыльцы, и наслаждается одиночеством.
Отчего же ей не тщеславиться? Пусть не шибко, однако нечего притворяться, будто она не замечает, какими глазами смотрят на нее братья. Чего уж врать-то – их соперничество ей льстит. Нехорошо, конечно, но еще хуже, если б она им отказывала только поэтому. Она их знает как облупленных. Стоит выбрать одного – и рухнет хрупкое перемирие, что зиждется на решительном отказе обоим.
Ничего себе творец. Создал такой неуравновешенный мир.