Я вернулся к койке Волка Ларсена и столкнулся с Мод. Не знаю, сколько времени она пробыла в этом дыму.
– Ступайте наверх – решительно приказал я.
– Но, Хэмфри... – возразила было она каким-то чужим, сиплым голосом.
– Нет, уж, пожалуйста, прошу вас! – резко крикнул я.
Она послушно отошла от койки, но тут я испугался: а вдруг она не найдет выхода. Я бросился за ней – у трапа ее не было. Может быть, она уже поднялась? Я стоял в нерешительности и внезапно услышал ее слабый возглас:
– О Хэмфри, я заблудилась! Я нашел Мод у задней переборки, по которой она беспомощно шарила руками, и вытащил ее наверх. Чистый воздух показался мне нектаром. Мод была в полуобморочном состоянии, но я оставил ее на палубе, а сам опять кинулся вниз.
Источник дыма надо было искать возле Волка Ларсена – в этом я был убежден и потому направился прямо к его койке. Когда я снова стал ощупывать одеяло, что-то горячее упало сверху мне на руку и обожгло ее. Я быстро отдернул руку, и мне все стало ясно. Сквозь щель в досках верхней койки Волк Ларсен поджег лежавший на ней тюфяк, – для этого он еще достаточно владел левой рукой. Подожженная снизу и лишенная доступа воздуха, волглая солома матраца медленно тлела.
Я стал стаскивать матрац с койки, и он распался у меня в руках на куски. Солома вспыхнула ярким пламенем. Я затушил остатки соломы, тлевшие на койке, и бросился на палубу глотнуть свежего воздуха.
Притащив несколько ведер воды, я загасил тюфяк, горевший на полу кубрика. Минут через десять дым почти рассеялся, и я позволил Мод сойти вниз. Волк Ларсен лежал без сознания, но свежий воздух быстро привел его в чувство. Мы все еще хлопотали возле него, как вдруг он знаком попросил дать ему карандаш и бумагу.
«Прошу не мешать мне, – написал он. – Я улыбаюсь».
«Как видите, я все еще кусок закваски!» – приписал он немного погодя.
– Могу только радоваться, что кусок этот не слишком велик, – сказал я вслух.
«Благодарю, – написал он. – Но вы подумали о том, что, прежде чем исчезнуть совсем, он должен еще значительно уменьшиться?»
«А я еще здесь, Хэмп, – написал он в заключение. – И мысли у меня работают так ясно, как никогда. Ничто не отвлекает их. Полная сосредоточенность. Я весь здесь, даже мало сказать – здесь...»
Слова эти показались мне вестью из могильного мрака, ибо тело этого человека стало его усыпальницей. И где-то в этом страшном склепе все еще трепетал и жил его дух. И так предстояло ему жить и трепетать, пока не оборвется последняя нить, связывающая его с внешним миром. А там, кто знает, как долго суждено ему было еще жить и трепетать?
Глава тридцать восьмая
Кажется, левая сторона тоже отнимается, – написал Волк Ларсен на другое утро после своей попытки поджечь корабль. – Онемение усиливается. Едва шевелю рукой. И говорите теперь погромче. Отдаю последние концы».
– Вы чувствуете боль? – спросил я.
Мне пришлось повторить вопрос более громко, и только тогда он ответил:
«Временами».
Его левая рука медленно, с трудом царапала по бумаге, и разобрать его каракули было нелегко. Они напоминали ответы духов, которые преподносят вам на спиритических сеансах, где вы платите доллар за вход.
«Но я еще здесь, я еще весь здесь», – все медленнее и неразборчивее выводила его рука.
Карандаш выпал у него из пальцев, и пришлось вложить его снова.
«Когда боли нет, я наслаждаюсь тишиной и покоем. Никогда еще мои мысли не были так ясны. Я могу размышлять о жизни и смерти, как йог».
– И о бессмертии? – громко спросила Мод, наклоняясь к его уху.
Три раза он безуспешно пытался нацарапать что-то, но карандаш вываливался из его руки. Напрасно пробовали мы вложить его обратно, – пальцы уже не могли удержать карандаша. Тогда Мод сама прижала его пальцы к карандашу и держала так, пока его рука медленно, столь медленно, что на каждую букву уходила минута, вывела крупными буквами: «Ч-У-Ш-Ь».
Это было последнее слово Волка Ларсена, оставшегося неисправимым скептиком до конца дней своих. «Чушь!» Пальцы перестали двигаться. Тело чуть дрогнуло и замерло. Мод выпустила его руку, отчего пальцы его слегка разжались и карандаш выпал.
– Вы слышите меня? – крикнул я, взяв его за руку и ожидая утвердительного нажима пальцев. Но они не двигались. Рука была мертва.
– Он пошевелил губами, – сказала Мод.
Я повторил вопрос. Губы шевельнулись снова. Мод коснулась их кончиками пальцев, и я еще раз повторил вопрос.
– «Да», – объявила Мод.
Мы вопросительно посмотрели друг на друга.
– Какая от этого польза? – пробормотал я. – Что мы можем сказать ему?
– О, спросите его...
Она остановилась в нерешительности.
– Спросите его о чем-нибудь, на что он должен ответить «нет», – подсказал я. – Тогда мы будем знать наверняка.
– Вы хотите есть? – крикнула она.
Губы шевельнулись, и Мод объявила:
– «Да».
– Хотите мяса? – спросила она затем.
– «Нет», – прочла она по его губам.
– А бульона?
– Да, он хочет бульона, – тихо сказала она, подняв на меня глаза. – Пока у него сохраняется слух, мы можем общаться с ним. А потом...
Она посмотрела на меня каким-то странным взглядом. Губы у нее задрожали, и на глазах навернулись слезы. Она вдруг покачнулась, и я едва успел подхватить ее.
– О Хэмфри! – воскликнула она. – Когда все это кончится? Я так измучена, так измучена!
Она уткнулась лицом мне в плечо, рыдания сотрясали ее тело. Она была как перышко в моих объятиях, такая тоненькая, хрупкая. «Нервы не выдержали, – подумал я. – А что я буду делать без ее помощи?»
Но я успокаивал и ободрял ее, пока она мужественным усилием воли не взяла себя в руки; крепость ее духа была под стать ее физической выносливости.
– Как мне только не совестно! – сказала она. И через минуту добавила с лукавой улыбкой, которую я так обожал: – Но я ведь всего-навсего малышка!
Услышав это слово, я вздрогнул, как от электрического тока. Ведь это было то дорогое мне, заветное слово, которым выражал я втайне мою нежность и любовь к ней.
– Почему вы назвали себя так? – взволнованно вырвалось у меня. Она взглянула на меня с удивлением.
– Как «так»? – спросила она.
– «Малышка».
– А вы не называли меня так?
– Да, – ответил я. – Называл про себя. Это мое собственное словечко.
– Значит, вы разговаривали во сне, – улыбнулась она.
И снова я уловил в ее глазах этот теплый, трепетный огонек. О, знаю, что мои глаза говорили в эту минуту красноречивее всяких слов. Меня неудержимо влекло к ней. Помимо воли я склонился к ней, как дерево под ветром. Как близки были мы в эту минуту! Но она тряхнула головой, словно отгоняя какую-то мысль или грезу, и сказала: