Апдейт консерватизма - читать онлайн книгу. Автор: Леонид Ионин cтр.№ 52

Четвертое и пятое правила, которые в определенной степени вытекают из трех первых, можно описать как принцип равнозначности всех мнений и точек зрения и как норму свободного доступа к ним. Принцип равнозначности (четвертое правило) подразумевает отсутствие всяких квалификационных требований к «качеству» мнения (истинность, содержательность, эмпирическая обоснованность ). Принцип свободного доступа (пятое правило) подразумевает отсутствие формальных барьеров доступа к форуму мнений (например, доказательства права высказать свое мнение или требования обосновать его). Эти последние два правила серьезно отличаются от правил, конституирующих научное сообщество. В рамках последнего, конечно, допустимо только квалифицированное мнение. Кроме того, научное мнение, в отличие от того, что сказано в правиле пятом, нужно обосновывать. Эти отличия от парадигмы научного сообщества с самого начала породили определенные трудности, на преодоление которых в общественном мнении понадобились века политической борьбы.

История говорит о разных способах решения этой проблемы по мере становления общественного мнения. Они сводятся к: а) попыткам эпистемологической квалификации знаний, допускаемых в сферу свободной циркуляции; б) попыткам их квалификации с точки зрения своеобразно понимаемой обыденной социологии знания; в) попыткам их морально-этической квалификации. К первому и второму способам относится введение разного рода цензов и ограничений (ценз оседлости, имущественный ценз, возрастной ценз, дискриминация по полу, гражданству, национальной или этнической принадлежности), применяемых в отношении лиц, имеющих право на выражение своих знаний, например имеющих право голоса в принятии важных решений на общегосударственном или локальном уровне. При этом практиковались своего рода повседневные антропология и социология знания, основанные на нерефлексируемых квазитеоретических предпосылках обыденной жизни. Так, долгое время считалось, что женщины по своей когнитивной и эмоциональной конституции не способны формировать истинное, обоснованное и разумное мнение, то есть, по сути, являются эпистемологически ущербными существами — эпистемологическими инвалидами. Понадобились долгие десятилетия борьбы за всеобщность избирательного права, пока, наконец, женщины не были допущены к избирательным урнам. Такого же рода мнения выражались в отношении чернокожих. До сих пор нельзя считать полностью разрешенным вопрос о том, каков нижний возрастной предел когнитивной зрелости. Это что касается эпистемологической квалификации знаний. Также имели и имеют хождение множество теорий повседневной социологии знания, предполагающие, например, что верное (истинное) мнение об интересах общества или локальной общины могут иметь только те граждане, что прожили в данном государстве, городе или поселке не менее определенного количества лет (в случае ценза оседлости ), или только те, что обладают недвижимым имуществом на данной территории (имущественный ценз ), или только принадлежащие к «титульной» национальности. При этом предполагается, что мнения лиц, не принадлежащих к названным категориям, относительно интересов общества ложны — либо потому, что они недостаточно интегрированы в социальную общность, либо потому, что они ориентированы на интересы другой общности.

Поясним, что такая квалификация мнений есть квалификация по критерию социологии знания, потому что в приведенных аргументах содержится предпосылка о воздействии социальных условий на содержание и на истинность знаний — то, что Карл Мангейм вслед за Карлом Марксом называл «привязанностью мышления к бытию» (Seinsgebudenheit des Denkens ). В принципе классическая социология знания содержательно не очень далеко ушла от повседневных теорий. Маркс закрепил право на истинное знание интересов общества за одним социальным классом — пролетариатом. Это имущественный ценз наоборот: истину знает тот, кому нечего терять, кроме своих цепей. Буржуа были объявлены эпистемологическими инвалидами, вроде женщин, но не по психофизиологическому критерию, а по критерию, выведенному из социологии знания. То же самое у Мангейма — только здесь было «нечего терять» интеллигенции, которую он считал свободной от всякого рода корыстных интересов и потому именовал свободно парящей интеллигенцией. Но Мангейм не выдвигал требования лишить всех, кроме интеллигенции, права голоса в административном порядке и за такую непоследовательность и нерешительность подвергался критике со стороны марксистов. Сами же они — не Маркс, а его последователи, советские марксисты — сделали совершенно логичный правовой и организационно-политический вывод из Марксовой социологии знания, лишив в 1920-е годы права голоса всех представителей так называемых эксплуататорских классов. Кроме того, все годы советской власти эпистемологическими инвалидами считались все западные философы, социологи, историки, что прямо и открыто утверждалось в тысячах и миллионах официальных и неофициальных суждений как в в пропаганде, так и в научной литературе. Они были даже не эпистемологическими инвалидами, а эпистемологическими уродами, ибо не просто страдали от отсутствия истины, но выдавали за истину уродливые порождения своего духа.

Попытки введения разного рода цензов и цензур всегда были попытками выработки системы самокоррекции общественного мнения, подобной той системе самокоррекции, которая имелась в академическом сообществе как его прообразе. Там это система критики знаний — но критики, опирающейся на четко сформулированные эпистемологические критерии. Введение таких научных критериев в общественное мнение привело бы к разрушению самих его конститутивных принципов. Поэтому в конце концов всякие попытки создания системы критики в рамках общественного мнения были отброшены и утвердилась идея, согласно которой в этой сфере допустимы все мнения. Один человек — один голос, независимо от того, кому он принадлежит и что произносит.

Главным орудием Просвещения стала публичная дискуссия, ведущая к созданию разумных законов благодаря борьбе мнений, когда каждый готов позволить своему противнику убедить себя путем рациональной аргументации. Здесь на первом месте — рациональность. Наука, как сказано, была идеалом общественного устройства, а ученый во всей полноте его качеств и удовлетворяющий всем эпистемологическим требованиям — идеалом гражданина. В этом просвещенном мире, однако, стало темнеть уже в XIX столетии. Либерализм не сумел ответить на вызовы социализма и массовой демократии. Рациональная аргументация была бессильна перед пропагандистской машиной, дискуссии умолкли в условиях диктатуры, публичность превратилась в массовость. Но нельзя сказать, что демократия перестала удовлетворять требованиям научности, не выдержав железной поступи диктатур и разжижения мозгов, свойственного состоянию ума граждан массовых демократий. Сама наука изменилась и оказалась уже не в состоянии выступать образцом демократии.

Мы говорили, что реальные процессы жизни научного сообщества во многом не совпадали с идеальным типом. Кроме того, сама парадигма академического сообщества претерпевала изменения как с точки зрения его функциональных отношений с широким обществом, так и в его внутреннем строении. Соответственно менялась его роль — оно переставало быть образцом общества вообще. Из универсальной парадигмы оно превращалось в один из элементов — и нельзя сказать, что самый значимый, — плюралистической организации знаний.