Коммунизм и фашизм. Братья или враги? - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Кара-Мурза cтр.№ 41

Но движение, которое опирается на молодежь, сталкивается с одной важной проблемой: молодость не вечна, и рано или поздно обычный конфликт поколений усиливается из-за идеологических разногласий и взаимных обвинений. Обычно фашистские движения решали эту проблему путем чисток, исключений или переселения, в результате чего руководство избавлялось от молодых выдвиженцев, а движение — от радикальных элементов. В Легионе проблема была решена за счет того, что первоначальная руководящая группа была истреблена в ходе преследований 1938—39 гг. В 1940 г. Кодряну был бы 41 год, Моте — 38 лет, Марину — 36, это, конечно, еще не старость. Но многие члены этой группы погибли, все руководители исчезли с политической сцены, и интересно, что из 226 лиц, интернированных в Бухенвальде, возраст которых нам известен, лишь 15 принадлежали к поколению Кодряну. Средний возраст этих людей в 1940 г. равнялся 27,4 года, и три четверти группы были моложе тридцати лет. Это означает, что они принадлежали к политически еще не существовавшему в начале 30-х годов, практически новому поколению, представлявшему новое движение, заняв место павших старших товарищей.

Таким образом, Легион оставался очень молодым движением, готовым к любым революционным акциям. И примечательно, что старшие в конфликте, который разгорелся после смерти Кодряну и особенно во времена национального Государства легионеров между умеренными и радикалами внутри партии, занимали, большей частью, сдержанную позицию и были готовы к компромиссам; они были против январского восстания, а некоторые даже поддерживали генерала Антонеску, в том числе и собственный отец Кодряну. Этим объясняется небольшой процент людей старшего возраста в Бухенвальде, а также дух хвастовства, грубая и опрометчивая политика неопытных людей, которыми характеризовался недолгий период власти Легиона.

Все это указывает на то, что важные факторы радикальной и революционной ориентации были не столько социологическими, сколько психологическими. Речь идет о тех культурах и, прежде всего, возрастных факторах, о проявлении большего беспокойства, большей чувствительности и готовности к изменениям и действиям для их осуществления.

Начну с трех вопросов. Первый: происходят ли сторонники движений фашистского типа, главным образом, из средних слоев общества? Тот факт, что их вожди, как и вожди большинства политических движений, вышли из средних слоев, ничего не доказывает, как и аналогичное происхождение вождей левого крыла. С другой стороны, в такой стране, как Румыния, среди их сторонников был большой процент крестьян и рабочих11.

С вариациями то же самое можно сказать и о других странах. Как показывает исследование Ганса Герта о членах нацистской партии в 1933 году, почти треть их составляли рабочие и 21 % — служащие. Далее следовали художники, торговцы и люди свободных профессий, в совокупности 17,6 %, крестьяне — 12,6 % и прочие (обслуга, шоферы такси и т. п.) — всего 10 %12. Если мы вспомним, что уже говорилось о мелкобуржуазном характере НСДАП, такое распределение вроде бы соответствует этому утверждению, хотя рабочие, 46 % трудящегося немецкого населения, были представлены непропорционально. Однако, мы не должны при этом забывать, что классы с более низким уровнем образования и меньшим количеством свободного времени обычно представлены в политике непропорционально, что промышленные рабочие были организованы также в профсоюзы, социал-демократической партии и КПГ, которая взывала к их классовому сознанию. Успех нацистов в этой среде впечатляет, тогда как обычное отождествление фашизма со средними слоями общества кажется не очень убедительным.

И вообще: имеет ли в этой связи значение понятие средних слоев? По моему мнению, оно вводит в заблуждение, поскольку оно, через идейные связи, указывает на ориентацию и интересы, не типичные для фашистских движений. По мнению марксистов, эти люди сражались, чтобы утвердить свое существование в качестве членов среднего класса, и поэтому являлись — сознательно или нет — последним оружием финансового капитализма. Вряд ли это относится к румынским крестьянам и, кроме того, фашисты вообще были против финансового капитализма. Они не признавали среднее сословие как особый класс и отвергали его ценности. Если они не отвергали то, что мы называем «буржуазными» ценностями, то именно там, где их применение — как в Румынии — имело наименее консервативные последствия.

С политической точки зрения, экономическая и социальная классовая позиция представляется менее важной для политической ориентации, чем идеологическая обусловленность и существование (или отсутствие) строго организованных партий. Там, где такие партии есть, католики, крестьяне и промышленные рабочие не поддаются влиянию других идеологий, а там где их нет или они слабы, эти группы столь же восприимчивы, как и другие. В той мере, в какой западные промышленные рабочие организованы, а на другом конце шкалы есть богатое меньшинство, уверенное в своих силах, теории насильственного протеста и радикальных изменений неизбежно будут иметь большой успех среди других групп. Поскольку те, кто имеет меньше всего контактов с существующим порядком, доступней всего, радикалы будут иметь среди них наибольший успех. Только в этом смысле мы можем сказать, что фашисты рекрутировали сторонников из среднего класса, особенно того его слоя, который немецкая социология столь удачно называет «квазипролетариатом»13.

Третий вопрос: были ли эти люди особенно реакционными? Воплощали ли они, как можно судить по их деятельности, те политические и социальные тенденции, которые мы называем ретроградными? Ответ на этот вопрос зависит от взгляда на режим, которые фашизм критиковал или сверг, но, по крайней мере, в случае Румынии Легион Кодряну был явно радикальной социальной силой.

Ученые, которые занимаются фашизмом, подчеркивают, что претенциозные кодексы и высокий идеализм подобных групп всегда следует рассматривать в связи с их гораздо более тривиальными действиями на службе жестокому делу или их радостью по поводу их кратковременных триумфов. Это мнение верно и точно выявляет слабые стороны фашизма. Но можно сравнить этот разрыв между мечтой и реальностью и с судьбой детей, которых учили в школе и в родительском доме определенным ценностям, а через какое-то время сказали им, что эти ценности не вполне применимы в нашем мире, иными словами, цельность характера не является социальной добродетелью. Протесты против капитуляции и компромиссов, против равнодушия современной морали рассматривались как доказательство незрелости; мир надо принимать таким, каков он есть, и не стремиться привести его в соответствие с некоей теорией, отвергая современную практику. В конечном счете, большинство людей проходит эти стадии, и мятеж молодости уступает место приспособлению. Неспособность или отказ приспосабливаться, даже по самым убедительным причинам, считается признаком слабости, непригодности к жизни, признаком неудачников. Это странная ситуация, и только наша вопиющая не последовательность спасает нас от выводов, которые мы неизбежно должны были бы из нее сделать: что шестерни нашего общества вращаются лишь за счет того, что перемалывают им же признанные принципы.

Можно утверждать, как это делает Роже Кайлуа в своем эссе «Сектантский дух»14, что расхождение между принципами и практикой заставляет не самых слабых, а самых сильных занять непреклонную позицию, при которой критика равнодушия общества переходит в идеалистический и пуританский реформизм, а затем в бунт и (при чрезвычайном стечении обстоятельств) — в революцию. «Я не могу иначе!» — это крик тех, кто не полностью приспособился; он может стать исходной точкой крестового похода за восстановление порядка в обществе.