Коммунизм и фашизм. Братья или враги? - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Кара-Мурза cтр.№ 18

Фашизм не идентичен белому расизму, как видно из опыта Гаити, режима Мобуту в Заире и совершенно фашистской по идеологии ФНЛА Холдена Роберто в Анголе. Тем более необязательным является антисемитизм (фашистские режимы в Центральной Америке были произраильскими, не говоря уже о собственно еврейских фашистских организациях, таких как движение «Ках» или «Кахане хай»). Но любому фашизму обязательно присущи установки на воинствующий антикоммунизм; милитаризм (в узком смысле, то есть на восхваление армии и армейских порядков и перенесение их в гражданскую жизнь); воинствующие ксенофобия, расизм, национализм (то есть такие, которые активно направлены против кого-то: иммигрантов в современной Европе, чернокожих в США или ЮАР, индейцев в Гватемале и Чили, тамилов на Шри-Ланке и т. п.); теоретический элитаризм (то есть отрицание принципа всеобщего равенства); обывательский культурный примитивизм (то есть неприятие культуры во всей ее сложности и полноте — и особенно наиболее интеллектуально сложных ее проявлений).

Джордж Л.Моссе

В нашем столетии оставили свои следы в Европе два революционных движения: та революция, которая первоначально возникла на базе марксизма, и фашистская революция. Историки и политологи десятилетиями занимались различными видами марксизма, пренебрегая фашистским движением. Причина этого кажется очевидной. Война и выдвижение на первый план Германии в рамках этой революции скрывали то значение, которое она имела для всей Европы. По этой же причине мы в своем анализе фашизма не ограничимся одной Германией, а уделим внимание также истории других стран, так как в 30-х годах не было ни одной страны, не имевшей собственной фашистской партии, и в 1936 году создание фашистской Европы казалось возможным, хотя Германия еще не могла играть роль гегемона в этом движении. Хотя Италия была важным образцом и даже пыталась, пусть и безуспешно, создать фашистский Интернационал, у национальных фашистских партий были свои стимулы и им надо было решать свои собственные проблемы. Однако если мы захотим приблизиться к сути фашистской революции, мы должны проанализировать ее в европейском масштабе, с учетом основных уклонов, но сначала попытаться выяснить, что было общим для этих движений. Хотя у фашизма не было одного общего основателя, повсюду в Европе он возникал в результате одних и тех же проблем и предлагал одинаковые решения.

Фашизм — хотя это слово тогда еще не было в употреблении — начался с нападок на позитивизм и либерализм в конце XIX века. Это был общеевропейский феномен, и примеров более чем достаточно. В Италии, например, Д'Аннунцио восхвалял инстинкты человека: «Никогда мир не был столь жесток».

Творчество этих людей отражало основной парадокс промышленного общества: с одной стороны, человек вроде бы терял свою индивидуальность, а с другой, хотел бы снова ее обрести. Появление человека массы сопровождалось чувством, что буржуазная эпоха достигла своей высшей точки в конформизме, тогда как личные связи, на которых основывались буржуазная мораль и безопасность, превратились в ничто. Настроение многих интеллигентов и молодежи были революционными и подстегивались желанием освободиться от пут системы, которая зашла в такой тупик. Много писали об этом бунте, который нашел свое наиболее яркое отражение в экспрессионизме, но до сих пор лишь изредка осознавали, что фашизм возник из того же самого духа мятежа.

И действительно, как фашизм, так и экспрессионизм стремились восстановить «цельного человека», преодолеть распад общества на атомы и взаимное отчуждение людей; оба они стремились восстановить индивидуальность, обратив взгляд человека вовнутрь, на инстинкты, на душу, а не на решение внешних проблем в том позитивистском и прагматическом смысле, который так ценило буржуазное общество. Тот факт, что фашизм ощущал свое родство с экспрессионистским искусством и литературой, не должен удивлять сам по себе, равно как и тот факт, что значительная часть национал-социалистов пыталась перетянуть экспрессионистское искусство и литературу на свою сторону.

Ключ к фашизму — не только в мятеже, но и в его усмирении, так как проблема, стоявшая перед фашистскими вождями, заключалась в том, чтобы извлечь выгоду из такого отношения к обществу и обуздать тот хаос, который может в результате возникнуть. Как подчинить все новые восторги, к которым призывал Л'Аннунцио, или инстинктивность Ницше и направить их по политически эффективным каналам? Тем, что фашизм сумел дать ответ на этот трудный вопрос и подавить широко распространенные настроения «конца века», объясняется, в значительной степени, его позднейший успех.

Как Жорж Сорель, так и Гюстав Лебон уже предлагали решения, так как еще в 90-х годах XIX века они интересовались теми же проблемами. Политическое движение должно строиться на инстинктах человека, а стоящие надо всеми вожди должны использовать эти инстинкты. Мир Сореля был явной рационализацией глубочайших групповых чувств. По Лебону, политика должна строиться на иррациональности человека массы. Оба эти француза воспринимали концепцию человеческой природы, беря за предпосылку бунт «конца века», как «данность» и исходили из нее. Фашизм вырос на почве, которую подготовили Сорель и Лебон: он не только заимствовал у них взгляд на суть человека, но и содержание, которое они в нее вкладывали, а также их рекомендации. Постав Лебон верил в консерватизм масс, которые упрямо держатся за традиционные представления. Он советовал взывать к этому иррациональному консерватизму, что должно сочетаться с «магическим» влиянием вождя на массы. Таким образом можно вовлечь человека массы в массовое политическое движение, обуздав его тягу к хаосу, и сориентировать его на позитивные акции.

Лебон дает самое удивительное описание того, как можно обуздать мятеж. Консерватизм масс использовался фашизмом как инстинкт для возрождения национальных традиций, личных связей, семьи, разрушаемых современным обществом. Этот консерватизм был тесно связан со стремлением покончить с отчуждением и примкнуть к определенной группе, но эта группа должна быть традиционной и выступать за возрождение традиционной морали. Гитлер, например, считал необходимыми массовые движения, потому что они позволяют человеку оторваться от своего рабочего места, где он чувствует себя маленьким, и сразу же оказаться в окружении «тысяч и тысяч людей со сходными убеждениями»1. С отчуждением должно быть покончено, но исходя из той предпосылки, что человек иррационален и консервативен. Аналогичным образом в Италии исторически сосредоточенный национализм должен был привести к «национальному согласию».

Однако, усмирение мятежа всегда сочеталось с активизмом, а этот вид консерватизма неизбежно шел рука об руку с революцией. Как Гитлер, так и Муссолини испытывали антипатию к составлению партийных программ, к «догматизму». Фашизм больше делал упор на «движение», как Гитлер сам называл свою партию, а Муссолини долгое время предпочитал футуризм Маринетти как художественную и литературную форму, выдвигающую на первый план движение и борьбу. Весь европейский фашизм создавал впечатление неограниченного движения, непрерывного экстаза в смысле Ницше. Но в действительности этот активизм был значительно сужен упором на национализм, расизм и стремлением к возрождению традиционной морали. Единственную разновидность фашизма, к которой это относится не полностью, мы встречаем во Франции. Там Дриё Ла Рошель восхвалял «провизориум», представление, согласно которому вся существующая реальность может в один момент исчезнуть2. Во всех прочих случаях реальность считалась «вечной», и активизм использовался для того, чтобы разрушить существующий порядок, дабы могла восторжествовать вечная истина о народе или нации и тем самым восстановлена традиционная мораль.