Коммунизм и фашизм. Братья или враги? - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Кара-Мурза cтр.№ 113

Свертывание внутрипартийной демократии здесь не при чем, ведь победа Бухарина над Троцким была обеспечена недемократическими методами, а кризис НЭПа сопровождался отказом самого Бухарина от ряда «правых» позиций, которые он отстаивал в середине 20-х гг. Практика заставила даже Бухарина сдвигаться «влево», в сторону предложений левой оппозиции. «В одной стране» оказалось недостаточно ресурсов, чтобы в условиях господства большевистской бюрократии построить не только социализм, но и индустриальное общество. В СССР были ресурсы для построения современной индустрии, но в конкретной ситуации НЭПа не было предпосылок для их рационального использования. В условиях господства малокультурной коммунистической бюрократии, плохо разбиравшейся в рыночной экономике и индустриальных технологиях, в условиях низкой технологической культуры работников индустриализация проводилась с большими потерями ресурсов, что без поддержки извне приводило к огромному их дефициту. Это обрекало модель индустриализации «на рельсах нэпа» на провал. Можно согласиться с И.Б.Орловым в том, что «Принятый в конце 20-х гг. курс был следствием не только авторитарных наклонностей значительной части руководства. Он был актом отчаяния людей, поставленных перед выбором: медленная агония или отчаянная попытка вырваться из отсталости, несмотря на возможные жертвы населения»197.

Споры «экономистов» и «апологетов» во многом вызваны недостаточным учетом неразрывной связи экономических и политических процессов в условиях преобразований, проводившихся большевиками. Этатистская форсированная модернизация неизбежно предполагала концентрацию власти. Одно без другого было невозможно. «Рельсы НЭПа» не давали государству того, что оно провозгласило своей задачей, но ведь именно это государство с этими задачами и составляло один из системообразующих элементов НЭПа. Уход с «рельсов нэпа» был неизбежен, но он мог произойти как в сталинском направлении, так и в прямо противоположном — небольшевистском. И здесь даже «правый уклон» оказался бы слишком этатистским, слишком связанным ленинскими догматами.

Развитие экономического и политического плюрализма означало отказ от большевистской стратегии. В этом случае стратегия развития страны могла сдвинуться в двух направлениях. Первое: к народнической стратегии «общинного социализма», где плюрализм и демократия увязаны с традиционными институтами страны и задачами социалистической трансформации, при которой индустриальная модернизация вторична по сравнению с задачами экономической демократии и социального государства. Второе: к либеральной (как вариант — умеренно социал-демократической) модели, которая подчиняет развитие страны нуждам более развитых индустриальных стран Запада. Возможные результаты такой альтернативы спорны, но одно несомненно: переход к индустриальному обществу в таких странах, как Мексика, потребовал гораздо меньших жертв, чем в России. При всей неизбежности отказа от «рельсов нэпа», вариантов развития было множество, но только модель Сталина давала реальный шанс на сохранение марксисткой модели централизованного управления экономикой, на ускоренную индустриальную трансформацию общества, на «спасение» от размывания советской системы «капиталистическим окружением». Платой за это было разрушение неиндустриальное хозяйства и распространение на все общество индустриально-управленческих принципов, тоталитаризм и бюрократическое классовое господство. А «размывание» все же произошло несколько десятилетий спустя.

Дискуссии 20-х гг. стали первым опытом обсуждения стратегии создания альтернативного капитализму общества в ходе ее практической реализации. В ходе этих дискуссий, несмотря на авторитарный порядок определения победителя, был выдвинут широкий спектр вариантов преодоления капитализма с помощью усиления государства. Споры Сталина, Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина и др. предвосхитили идейные столкновения, связанные с именами Мао Цзэдуна, И.Тито, М.Горбачева и др. — с поправкой на специфику стран и международной ситуации. Но сама эта специфика вмешивалась в ситуацию по тем же правилам, что и в обстановке НЭПа.

Потерпев поражение, большинство идеологов коммунистических течений формально признали поражение. Но их никто не убедил в правоте Сталина. Просто публичная дискуссия сменилась «борьбой под ковром». Итогом этой борьбы стал Большой террор.

В 30-е гг. идейное древо коммунизма сжалось в СССР до тонкого, но прочного стержня сталинизма. Но за пределами «социалистического отечества» продолжали действовать антисталинские коммунисты, да и Коминтерну приходилось маневрировать между правой и левой политикой, оглядываясь на конкуренцию «троцкистов» и повороты советской внешней политики. В 1938 г. Троцкий и его сторонники создали новый Интернационал. Но сторонники Троцкого нигде не добились такого успеха, как коммунисты. В зависимости от ситуации коммунисты могли использовать и курс правых большевиков 1917 года (политика Народного фронта), и наработки Троцкого — например, ставка Мао Цзэдуна на молодежь с одной стороны, и сочетание коммунистической диктатуры с производственным самоуправлением в титовской Югославии — с другой.

Советское общество в своем развитии прошло несколько стадий, и тоталитарный режим 30—50-х гг. был только одной из них. Но последующая история эрозии тоталитарного режима, начавшаяся в 1956 г., не давала новой модели общества. Это был переход от тоталитаризма к авторитарному режиму, бюрократическому рынку и «социальному государству», максимально монополизированному варианту государственно-монополистического индустриального общества. Это был путь конвергенции, сближения с капиталистическим миром, где тоже существовали государственно-монополистические индустриальные общества, но несколько менее монополизированные и плюралистичные.

В своей борьбе за монолитность партии Сталин уничтожил идеологов разных коммунистических направлений, но сами эти направления не исчезли и не могли пропасть. Они отложились в советской культуре, они вытекали из двойственности идей Маркса, сочетавших ультра-централизм с идеей самоорганизации рабочих, они воспроизводились многообразием ситуаций тех стран, где коммунистам удавалось повести за собой массы, доведенные до отчаяния капитализмом.

Александр Шубин

Его потрет украшает рекламу потребительских товаров. По местам его боевой славы в Боливии ходят туристические маршруты — еще одно ответвление туристического бизнеса. Между тем значение Эрнесто Че Гевары не умещается в рамки романтических историко-культурных воспоминаний — как крепости крестоносцев на Кипре или мумии фараона в Эрмитаже. Че — символ вооруженной борьбы против империализма, и пока жив империализм, образ Че Гевары будет сохранять присутствие в настоящем.

Фабула жизни Эрнесто Гевара Серны зиждется на двух кульминациях. Звездный час кубинской революции, когда революционные бородачи были поддержаны широкими массами кубинцев (на какое-то время даже большинством), и трагическая боливийская экспедиция 1967 г., закончившаяся гибелью команданте. Сравнение этих двух эпизодов мировой истории неизбежно выдвигает вопрос о способности радикального революционного ядра заручиться поддержкой народных масс — в условиях Латинской Америки — крестьянства. Вечное несовершенство мира генерирует огромное количество радикальных личностей, которые хотели бы одним рывком изменить опостылевшую действительность. Но немногим удается убедить в своей правоте тысячи и миллионы людей, без которых истории нельзя придать должного импульса. Однажды Че был среди тех, кому удалось победить. Он стал теоретиком вооруженной революционной борьбы. А затем странным образом нарушил свои же собственные правила и погиб. В этом — и загадка, и источник мифов, и научная проблема — вооруженные радикалы и массы.