– Прошу вас, Питер, попробуйте понять, что он говорит.
– Che è successo?
[78]
– спросил я дворецкого. Это был сутулый, аристократического вида старик с белыми волосами, и глядел он озабоченно и хмуро. Интересно, где его Мейсон откопал, подумал я, он явно нездешний. – Что случилось с мистером Флаггом?
– У него исцарапано лицо, синьор. Ничего серьезного, но он послал меня спросить у синьоры, где у них то, что вы называете меркурохромо, и пластырь. Ничего серьезного, но…
– Как это случилось? – спросил я, на секунду перестав жевать.
– В точности не знаю, синьор, – огорченно и виновато сказал он. – Нам с синьором Флаггом несколько затруднительно… сообщаться. Но насколько я мог понять синьора Флагга, он упал на розовый куст.
– Розовый куст?
– Да, синьор.
Я перевел Розмари и насчет роз, и насчет того, что Мейсон нуждается в медицинской помощи, но не успел я кончить и не успела Розмари с удивленным «ох!» и расширенными, испуганными глазами кинуться к нему на выручку, как Джорджо настойчиво зашептал мне, чтобы я ее немедленно остановил. Потому что синьор Флагг, по словам Джорджо, велел (и в этом он совершенно уверен) ни в коем случае не допустить, чтобы синьора сама пришла к нему на помощь. Ничего серьезного нет (при этом он обратил печальный взгляд на Розмари и повторил ей: «Non è grave, signora»), совершенно ничего серьезного. Смущенное и виноватое выражение его костистого длинного лица, отчаянно неискренняя улыбка ясно показывали, что он о чем-то умолчал.
– Он говорит, ничего страшного, – перевел я. – Может быть, Мейсон просто не хочет поднимать переполох. Где пластырь?
– В шкафчике, – ответила она с отсутствующим видом. – В шкафчике в ванной, наверху. Скажите ему.
Дворецкий ушел, а я, опять принявшись за мясо, спросил:
– Где вы нашли вашего Джорджо? Как вы с ним общаетесь?
Ответа не было. Я посмотрел на нее. Все с тем же отсутствующим, удрученным видом она глядела на стену, вернее, в пустоту; она успела закрасить синяк тоном, но он, наверное, еще болел – в забывчивости она то и дело трогала его пальцами.
– Что? – наконец очнулась она. – А, Джорджо? Фаусто нашел его нам в Неаполе. Он работал, кажется, у мэра. Одна наша служанка говорит по-английски – она у нас как бы посредница. – И, помолчав, грустно добавила: – Надеюсь, с Булкой ничего плохого не случилось. Надеюсь, ничего страшного. Как он мог упасть на розовый куст, Питер?
– Может быть, выпил лишку, – попробовал развеселить ее я. – Почему он к гостям-то не выйдет?
Но она меня как будто не слышала; ни слова не говоря, все с тем же встревоженным, отсутствующим видом и с явной неохотой, шаркая ногами, она пошла к гостям.
Еда меня волшебно оживила; нагрузившись сочным мясом и молоком, я впервые за день ощутил покой в душе, расслабленность и умиротворенность, граничащие с блаженством. Джорджо вернулся из экспедиции за пластырем и услужливо налил мне высокую рюмку мягчайшего коньяка. Взбодрившись от коньяка и уже не испытывая прежнего трепета перед знаменитыми артистами (наоборот – у меня нахально и без всяких на то оснований родилось приятельское чувство к ним), я встал со стула и ловко подобрался к окну, где над всеми возвышавшаяся Розмари беседовала с Алисой Адэр. Рядом с ними стояли коренастый, краснолицый, очень миловидный молодой человек, стриженный ежиком, и вся в побелке Доун О'Доннел.
– А, вы знакомы с Питером Левереттом? – спросила Розмари. Настроение у нее как будто поднялось. Она представила меня Алисе Адэр, чью руку я пожал не дыша, а затем – Доун и стриженому мезоморфу – имя его я не расслышал, обязанности его остались для меня тайной, вместо правой руки он подал мне левую, как венгр, и, не глядя на меня, сказал: «Привет». Оказалось, что это его голос велел мне кончать чихать.
– Ну что вы, милая, – говорила Розмари Алисе Адэр, – какая разница, что сказал Жак. По-моему, лиловое платье – восхитительное.
– Сол того же мнения, – отвечала Алиса Адэр. Голос у нее был немыслимо нежный, с красивыми переливами, сочный, как у виолончели в среднем регистре, и я почти понял, почему люди часами выстаивают в очередях под проливным дождем, чтобы услышать его. – Сегодня вечером я позвонила Солу, и он тоже считает, что лиловое платье великолепно. А Жак боится, что на экране оно получится белесым. Или линялым.
– Но на вас оно выглядит дивно, – сказала Розмари.
– На вас оно выглядит потрясающе, Алиса. Потрясающе, – сказал молодой человек.
– Я тоже так считаю, – ответила она, – но Сол сказал, что решающее слово – за Жаком. Сол сказал, что цвет он знает как свои пять пальцев.
– Жаль, – сказал молодой человек. – Платье изумительное. Изумительное, Алиса.
– Сол беспредельно доверяет Жаку, – сказала Алиса Адэр.
– Вы из бостонских Левереттов? – огорошила меня Доун О'Доннел.
– Да нет, – сказал я, – вообще-то я родился в Порт-Уорике, в Вир…
– Мои родители – бостонцы, я там училась в школе, – перебила она. – Обожаю Бостон, а вы? Мы жили на Честнат-стрит в доме с сиреневыми окнами. Мои родители были очень богаты. Вы любите кошек?
– И да и нет, – начал импровизировать я. – Смотря…
– Я обожаю кошек. В Риме у меня персидская кошка – такой же масти, как мои глаза. Серо-голубая, как море. Как по-вашему, я красивая?
– Кончай, я тебя умоляю, – вмешался молодой человек, игриво схватив ее за руку. – Конечно, красивая. – Он снова повернулся к Алисе Адэр и сказал: – Розовое платье тоже выглядит на вас потрясающе, Алиса. Изумительно.
– Сол тоже так считает, – сказала Алиса Адэр. – Наверно, все-таки я буду в нем.
– Я заплачу, – сказала Доун О'Доннел. – Я сейчас заплачу. Где Бёрнси?
– Похожее розовое платье у меня было в «Только с тобой», – сказала Алиса Адэр. – Сол говорил, что оно восхитительно.
– Оно было потрясающим, – сказал молодой человек. – Просто потрясающим, Алиса.
– По-моему, вы в нем выглядели волшебно, – проворковала Розмари.
– Ничего, если я заплачу? – спросила неизвестно кого Доун О'Доннел.
Как идущий вброд, я силился держать нос над водой, но скоро с головой погрузился в расплывчатые коньячные грезы. Чуть погодя отошла Алиса Адэр, неся себя как бы в золотом ореоле своей красоты, и Розмари, будто почувствовав, что мне не хотелось бы застрять в обществе стриженого молодого человека и Доун О'Доннел, повела меня в другой конец комнаты.
– Слава Богу, вам, кажется, лучше, – сказала она. – Днем вы были пепельного цвета.
– Куда же запропастился Мейсон?
Но прежде чем она успела ответить, мы столкнулись с доктором Беллом, который уже надел плетеную пляжную кепку и, улыбаясь до ушей, словно невидимой пастве, с видом щеголеватой святости пробирался к выходу.