– Первый срок – Илья пророк, второй – Егорий на коне, а третий – не ходи ко мне! Пошёл прочь, волк…
Я сказал:
– Не дури!
Он нелепо рассердился, заорал, зашаркал ногами.
– Меня убили, а ты…
И тяжело, вялой, грязной рукою ударил меня по глазам, – я взвыл, ослеп и кое-как выскочил на двор, навстречу Наталье; она вела за руку Ермохина и покрикивала:
– Иди, лошадь! Ты что? – поймав меня, спросила она.
– Дерётся…
– Дерётся-а? – с удивлением протянула Наталья и, дёрнув Ермохина, сказала ему:
– Ну, леший, значит – благодари бога своего!
Я промыл глаза водою и, глядя из сеней в дверь, видел, как солдаты мирились, обнимаясь и плача, потом оба стали обнимать Наталью, а она колотила их по рукам, вскрикивая:
– Прочь лапы, псы! Что я вам – потаскушка из ваших? Валитесь дрыхнуть, пока бар ваших дома нет, – ну, живо! А то беда будет вам!
Она уложила их, как малых детей, одного – на полу, другого на койке, и, когда они захрапели, вышла в сени.
– Измазалась я вся, а – в гости одета! Ударил он тебя?… Ишь ведь дурак какой! Вот она, водочка-то. Не пей, паренёк, никогда не пей…
Потом я сидел с нею у ворот на лавочке и спрашивал, как это она не боится пьяных.
– Я и тверёзых не боюсь, они у меня – вот где! – Она показала туго сжатый, красный кулак. – У меня муженёк, покойник, тоже заливно пьянствовал, так я его, бывало, пьяненького-то, свяжу по рукам, по ногам, а проспится – стяну штаны с него да прутьями здоровыми и отхлещу: не пей, не пьянствуй, коли женился – жена тебе забава, а не водка! Да. Вспорю до устали, так он после этого как воск у меня…
– Сильная вы, – сказал я, вспомнив о женщине Еве, которая даже бога обманула.
Наталья сказал, вдохнув:
– Бабе силы надо больше, чем мужику, ей на двоих силы-то надо бы, а господь обделил её! Мужик – человек неровный.
Она говорила спокойно, беззлобно, сидела, сложив руки на большой груди, опираясь спиною о забор, печально уставив глаза на сорную, засыпанную щебнем дамбу. Я заслушался умных речей, забыл о времени и вдруг увидал на конце дамбы хозяйку под руку с хозяином; они шли медленно, важно, как индейский петух с курицей, и пристально смотрели на нас, что-то говоря друг другу.
Я побежал отпереть дверь парадного крыльца, отпер; подымаясь по лестнице, хозяйка ядовито сказала мне:
– С прачками любезничаешь? Научился обхождению у нижней-то барыни?
Это было до того глупо, что даже не задело меня; более обидным показалось, что хозяин, усмехнувшись, молвил:
– Что ж – пора!..
На другой день утром, спустившись в сарай за дровами, я нашёл у квадратной прорези для кошек, в двери сарая, пустой кошелёк; я десятки раз видел его в руках Сидорова и тотчас же отнёс ему.
– А где же деньги? – спросил он, исследуя пальцем внутренность кошелька. – Рубль тридцать? Давай сюда!
Голова у него была в чалме из полотенца; жёлтый, похудевший, он сердито мигал опухшими глазами и не верил, что я нашел кошелёк пустым.
Пришёл Ермохин и начал убеждать его, кивая на меня:
– Это он украл, он, веди его к хозяевам! Солдат у солдата не украдёт!
Эти слова подсказали мне, что украл именно он, он же и подбросил кошелёк в сарай ко мне, – я тотчас крикнул ему в глаза:
– Врёшь, ты украл!
И окончательно убедился, что я прав в своей догадке, – его дубовое лицо исказилось страхом и гневом, он завертелся и завыл тонко:
– Докажи!
Чем бы я доказал? Ермохин с криком вытащил меня на двор, Сидоров шёл за нами и тоже что-то кричал, из окон высунулись головы разных людей; спокойно покуривая, смотрела мать Королевы Марго. Я понял, что пропал в глазах моей дамы, и – ошалел.
Помню – солдаты держали меня за руки, а хозяева стоят против них, сочувственно поддакивая друг другу, слушают жалобы, и хозяйка говорит уверенно:
– Конечно, это его дело! То-то он вчера с прачкой у ворот любезничал: значит, были деньги, от неё без денег ничего не возьмёшь…
– Так точно! – кричал Ермохин.
Подо мною пол заходил, меня опалила дикая злоба, я заорал на хозяйку и был усердно избит.
Но не столько побои мучили меня, сколько мысль о том, что теперь думает обо мне Королева Марго. Как оправдаюсь я перед ней? Солоно мне было в эти сквернейшие часы.
На моё счастье, солдаты быстро разнесли эту историю по всему двору, по всей улице, и вечером, лёжа на чердаке, я услыхал внизу крик Натальи Козловской:
– Нет, зачем я буду молчать! Нет, голубчик, иди-ка, иди! Я говорю иди! А то я к барину пойду, он тебя заставит…
Я сразу почувствовал, что этот шум касается меня. Кричала она около нашего крыльца, голос её звучал всё более громко и торжествующе.
– Ты вчера сколько мне показывал денег? Откуда они у тебя – расскажи.
Задыхаясь от радости, я слышал, как Сидоров уныло тянет:
– Ай-яй, Ермохин…
– А мальчишку ославили, избили, а?
Мне хотелось сбежать вниз на двор, плясать от радости, благодарно целовать прачку, но в это время, – должно быть, из окна, – закричала моя хозяйка:
– Мальчишку за то били, что он ругается, а что он вор – никто этого не думал, кроме тебя, халда!
– Вы сами, сударыня, халда, корова вы этакая, позвольте вам сказать.
Я слушал эту брань, как музыку, сердце больно жгли горячие слёзы обиды и благодарности Наталье, я задыхался в усилиях сдержать их.
Потом на чердак медленно поднялся по лестнице хозяин, сел на связь стропил около меня и сказал, оправляя волосы:
– Что, брат, Пешко-в, не везёт тебе?
Я молча отвернулся от него.
– А всё-таки ругаешься ты безобразно, – продолжал он, а я тихо объявил ему:
– Когда встану – уйду от вас…
Он посидел, помолчал, куря папироску, и, внимательно разглядывая конец её, сказал негромко:
– Что же, твоё дело! Ты уж не маленький, сам гляди, как будет лучше для тебя…
И ушёл. Как всегда – было жалко его.
На четвёртые сутки после этого – я ушёл из дома. Мне нестерпимо хотелось проститься с Королевой Марго, но у меня не хватило смелости пойти к ней, и, признаться, я ждал, что она сама позовёт меня.
Прощаясь с девочкой, я попросил:
– Скажи маме, что я очень благодарю её, очень! Скажешь?
– Скажу, – обещала она, ласково и нежно улыбаясь. – Прощай до завтра, да?
Я встретил её лет через двадцать, замужем за офицером-жандармом.