Бестолковая любовь - читать онлайн книгу. Автор: Ирина Лобановская cтр.№ 11

Сева думал, глядя на очень подозрительный сыр. Можно его есть или нельзя?.. Брат мой Колька…

Николай встал, взял тарелку с сыром и вышвырнул его в мусорное ведро.

— Чтобы ты не мучился. А то прямо исстрадался весь! Всю душу ты из меня вынул, мерзавец!

— Я не их выручал, — сказал Сева. Он давно догадывался, как темен и скрытен его младший брат. — Я Катю…

— Пусть застрелится! — мрачно пожелал ей Николай.

Прошла тихая спокойная осень. Миновала белая зима. Сева отдохнул, вернул потерянный от счастья вес и купил себе новый свитер. Николай подарил ему сервиз и пару костюмов. А в конце марта, когда начал стаивать снег, в окно тревожно вламывался весенний бродячий ветер и деревья подумывали вовсю распуститься, у Савеловского вокзала к Севе подошла немолодая цыганка в ярко-зеленом платке.

— Кто-то сглазил тебя, насквозь вижу! — решительно констатировала она. — Хочешь, выручу? Молодой ты еще, неопытный! Я все могу, все умею, расскажу, что было и что будет, не торопись!

Севу, как всегда, не интересовало ни то, что было, ни то, что будет. Только тоска, которую вдруг разбудила в нем цыганка своими дурацкими приговорками, повела его за собой, куда-то в сторону от стихов, от работы, от друзей. Он со страхом думал о том, что может вдруг встретить Катю и что, если она вернется, начнется все сначала, но почему-то, независимо от этого страха, подчиняясь неведомой силе, стал без устали мотаться в поисках по всем вокзалам Москвы.

Однажды Севе показалось, что возле электрички в непрерывном потоке пассажиров мелькнуло знакомое лицо одной из сестер. Он бросился за ней, но она ловко вильнула узким телом и мгновенно скрылась в толпе…

Жить стало невозможно. И жизнь стала невозможной. Она искривилась, согнулась кривым старым деревом, изломанным грозами и годами. Думы о счастье упрямо ломались на ветру, как высохшие черные ветки.

Сева напоминал сам себе робота — проснулся, точнее, очнулся, автоматически встал, поел, машинально потопал на работу… В голову назойливо лез тот сон, про какую-то жену по имени Ольга и дочку Женьку. Откуда они взялись?

Правда, капитализм принес немало нововведений, даже неплохих, и на работу ходить каждый день давно стало вовсе не обязательно — за те деньги, что платил журнал своим литературным сотрудникам, требовать от них ежедневного присутствия на службе выглядело бы верхом издевательства. Особенно по сравнению с зарплатами размалеванных по самые ушки девчонок-секретарш крутых соседних фирм. Да и аренда стоила нынче недешево, поэтому сразу три умирающих журнальчика ютились в двух комнатенках на Чистых прудах. А следовательно, и сидеть сотрудникам было негде. Так что — ищите подработки!

Другие сотрудники так и поступали — искали и находили себе вторые, третьи и четвертые работы. Крутились и вертелись. И вроде ничего, какие-то денежки выходили. У всех, кроме Севы. Зато он всегда оставался свободным, и именно к нему обращались в случае неотложных дел.

В детстве Сева сочинил такой стишок:

У трехлетнего ребенка

Вместо соски — папироска.

А Николай тотчас выдал другой, большим смыслом не отличающийся, зато демонстрирующий игру с формой:

Мальчик лет восьми-десяти

И дедушка лет восьмидесяти.

Из содержания этих двух детских стишков следовало, что Николай по натуре — менее лихой и более прилежный отрок, нежели Сева, как ни странно. Когда это было…

Позже Сева увидел на улице прототип своего детского стишка — по Москве, догоняя своих, мчалась цыганская девочка лет трех, от силы четырех, с сигаретой в зубах. Прохожие оборачивались, и одна женщина не удержалась и закричала ей вслед что-то изумленное, с легким родительским укором и слезноватым смехом. Впрочем, известно, что дети чукчей тоже с таких же лет курят трубки — от нечего делать.

Цыгане издавна словно преследовали Севу.

— Почему бы тебе не найти другой заработок? — спросил его как-то Николай. — Хотя бы набор текстов на компьютере. Ты ведь неплохо им владеешь. Или что-то еще. Давал бы стране угля! А себе малость денег.

— Это некрасиво, — объяснил Сева. — Совесть не позволяет. Получается какое-то раздвоение или даже растроение личности.

— А-а, ты такой же законопослушный, как наши предки? — ядовито хмыкнул Николай. — Как мать разорялась, когда я вляпался! Прямо готова была отказаться от любимого сыночка! И заявила мне, что жить все равно надо по совести, даже если у тебя, то есть у меня, ее нет. Ты придерживаешься подобного мнения?

— Почти, — сказал Сева. — Но мне действительно кажется, что вторая работа — это подлость, предательство по отношению к первой.

Брат засмеялся и покрутил головой:

— Знаешь, в чем главное проклятие честных? Они окружающим могут говорить лишь правду, но себе они часто лгут. А по-моему, лучше соврать кому-то, чем себе.

В сентябре, когда вечерами прохожих по новой стали продувать навязчивые ветра, а деревья привычно покачивали желто-лысеющими макушками, Сева поехал к Николаю. На лестничной площадке опять слышалось пианино. Брат играл.

— Где-то медведь сдох. Чего прибыл? — хмуро спросил он. Был явно не в настроении.

— Я уезжаю, — сказал Сева. — На работе договорился. Нам все равно зарплату не дают третий месяц.

— Сколько подкинуть? — Николай закрыл крышку пианино. — В отпуск намылился? И куда едешь?

— Катю я поеду искать, — сказал Сева.

— Кого?! — Матрешкиных дел мастер машинально в замешательстве сел мимо стула и грохнулся об пол.

Удар смягчил пушистый ковер.

— Почему у тебя в туалете всегда пахнет едой? — спросил Сева.

— Соседи сверху там готовят. Ради экономии. И едят там же. Устроили там и кухню, и столовую, усвоил? — пробурчал Николай, поднимаясь и потирая ушибленный бок. — Ты чего глупости спрашиваешь, дубина дубиной?!

— Потому и спрашиваю, что дубина. У меня в эту слякотную погоду глючит Интернет. Он словно теряет голову. Осень, она и на искусственный интеллект тоже влияет, ничего не поделаешь. А кран у меня в квартире колет искрой. Причем бьет только меня, и никого больше. Говорят, тут тоже ничего не исправить, кто-то сделал заземление на трубах, и оно невольно доходит до нашей сантехники. А почему один я чувствую? Да сопротивление тела маленькое. Но якобы это не связано ни с возрастом, ни с силой, ни с комплекцией, просто у одних оно большое, у других — маленькое, объяснить нельзя. У меня уже сформировалась своего рода фобия к крану, как у горьковского мастера Григория, которому подкладывали горячие инструменты. Когда подхожу к крану, тяну к нему руку осторожно, аккуратно, иногда делаю несколько попыток, невольно приходится преодолевать искушение вообще никогда в жизни его не касаться. И мне вдруг на днях пришла в голову мысль, как не бояться бьющего током крана: открывать его в резиновых перчатках!.. Долго хохотал, оценивая собственную мысль… Представляешь, пришел руки мыть в перчатках…