Нет имени тебе... - читать онлайн книгу. Автор: Елена Радецкая cтр.№ 21

О голубиной жизни вкратце сообщу Вам следующее. Сложившаяся пара голубей – идеал любящей четы, и любовь их ничем нерушимая, до гроба. Яйца высиживают оба родителя, причем самец сидит на гнезде от девяти утра до четырех пополудни, а самка остальное время. Можно наблюдать, как голубь, сердясь и воркуя, гонит голубку к гнезду, если она долго не возвращается, чтобы сменить его, но гонит он ее осторожно, нежно, драки же и ссоры, как случается у людей, у них не бывает. Голубята вылупляются слепыми и беспомощными, родители согревают их и кормят питательным соком, который вырабатывается у них в зобу. Через две недели голубята покрываются пухом, а со времени появления первых перьев родители согревают их уже только ночами.

Голубиная почта, как принято считать, ведет свое начало от Ноя, выпустившего из ковчега голубку, которая вернулась обратно с масличною ветвью. Привязанностью голубя к родному гнезду и способностью возвращаться к нему издалека пользовались еще в глубокой древности. Молодых, полностью оперившихся голубей, поначалу пускают летать вокруг голубятни, а уж затем начинается дрессировка: голубя увозят от гнезда и приучают возвращаться, постепенно увеличивая расстояние. Как я уже писал Вам, Белыш не прошел всей дрессировки, и его полетам я удивлен и обрадован».

Зинаида проявляла большое волнение при получении и чтении очередного письма. Бросить переписку она не хотела, и, мне кажется, причиной здесь была не просто возможность видеть голубя, а разнообразие в ее скучной жизни. Она воспринимала эту переписку как приключение, как захватывающую авантюру. Ее мучила совесть, что мы обманываем нашего корреспондента, однако познакомиться с ним лично она тоже не желала, и причина этого ясна. Она боялась предстать пред ним такой, какая есть: маленькой, тощей, горбатой Крошкой Цахес. Маска – именно то, что ей нужно. Я рассказала ей о сущности венецианского карнавала, когда люди под маской были свободны в проявлении чувств и могли говорить и делать то, что без маски не осмелились бы. Я долго внушала ей, что ничего неприличного в наших письмах нет, тем более эта переписка – игра, и мы продолжим ее на наших условиях. В настоящий момент у нас одна задача: заинтересовать Дмитрия, даже заинтриговать, чтобы у него не пропало желание отвечать на наши письма. Я продиктовала Зинаиде следующее:

«Муза – христианское имя, хотя и не слишком распространенное. Жила во времена оны праведная отроковица Муза, которую Богородица взяла в свою свиту, правда, для этого Музе пришлось умереть от тяжелой болезни. Так что Муза – мое настоящее имя, и, мне кажется, оно лучше звучит без отчества. В обращении «любезная Муза» не вижу ничего из ряда вон выходящего. Я же обращаюсь к Вам – «любезный», потому что Вы и в самом деле чрезвычайно любезны.

Для нашей переписки нет препятствий. Для меня она интересна и познавательна. Я даже не представляла, насколько своеобразен мир голубя. И хотя эти птицы окружают нас, я никогда не обращала на них внимания, а ведь именно с голубями у меня было связано одно замечательное детское переживание. Однажды, обиженная чем-то или кем-то, я спряталась на чердаке и, наплакавшись, заснула там, а перед тем как окончательно проснуться, на грани сна и реальности, ощутила нечто необычное. Течение Времени! Стоял летний день, и все пространство чердака было заполнено скользящими солнечными пятнами, роями золотых пылинок и мерным голубиным воркованием. Что-то как будто струилось сквозь все мое существо, и я покачивалась на его волнах. Почему-то я знала, что это – Время! Это блаженное и покойное чувство я запомнила на всю жизнь, неоднократно пыталась его поймать снова, но больше оно не вернулось».

– Вы вспомнили? – спрашивала Зинаида. – Что это был за чердак? Что за дом?

– Все это фантазии. Нам же надо о чем-то писать.

Однако случай с чердаком, голубиным воркованием и ощущением Времени был в действительности, на даче, в Мартышкино. Конечно, есть вероятность, что мысли о Времени навеяны последними событиями моей жизни. Подозреваю, там было что-то иное: предчувствие пробуждения женственности, сексуальных чувств? Не помню, осталась только необычность ощущения.

– Пишите дальше, – сказала я. – Надо тактично, аккуратно задать ему вопросы: кто он по профессии, сколько ему лет, каково его семейное положение? Нам это интересно?

– Да, – тихо ответила Зинаида.

– Как бы это спросить поизящнее? Вы знаете?

– Нет, – ответила Зинаида, не поднимая глаз от бумаги.

«Никаких справок о Вас я наводить не хочу, – продолжила я диктовать. – Мне не нужны рекомендации, Вы сами себя отрекомендовали…»

Зима – это смерть, снег – саван.

Пышное лето – самая грустная пора, потому что его зрелость и дебелость – от близости увядания. От одряхления его отделяет один шаг.

В багрец и золото одетая осень – бутафорская, пошлая, как ярмарочная картинка, и тревожная – вспыхнет на миг пожаром и не оставит после себя жизни.

Лучшее из времен года – весна. Сок жизни, суть жизни – в ее расцвете, в нежной глянцевой не пропыленной зелени, у которой такое богатство оттенков, какое может смело сравниться с осенним разноцветьем. Но там – аляповатость и безвкусица, а здесь – нежность и изысканность. Я бы хотела, чтоб весна длилась вечно.

Из дома доносятся звуки, сопоставимые с воплями мартовских котов. Это Анелька мучает фортепиано. А я хожу по солнечному бакулаевскому саду с цветущей сиренью и боярышником и пою: «Не покидай меня, весна, не оставляй меня, надежда…» Сад запущенный, в нем есть старые деревья, дряхлая беседка, есть прелестные уголки. Особенно мне нравится курганчик (мусорная куча?), покрытый яркой шапкой сурепки цвета яичного желтка. Этот курганчик притулился к деревянному сараю, и над ним картинно изогнулась ветка цветущей жимолости.

Если бы я была художницей, я бы нарисовала это.

Слышала жемчужное, булькающее коленце соловья. Это ни с чем не спутаешь. Вечером они должны запеть как следует, если еще не сели на гнезда. Встретила нелепого котяру. Сам огромный, раскормленный, голова, как котел, а зад узкий и костлявый. Он пятнистый, черно-белый, но пятна так неудачно расположены, что ноги кажутся кривыми, а морда, не пойми-разбери, будто кто взял ее в кулак и пожамкал, все перемешав, только янтарные глаза остались на своем законном месте. Смотрит застывшим взглядом.

– Кис-кис-кис, – зову я. Ноль внимания, глаз не отводит. Хотела погладить. Шипит, шерсть стреляет электричеством. Да кот ли ты?

Но это была не единственная встреча. У беседки я увидела Палашку. Она меня даже не заметила, так поглощена была своим занятием: подсовывала что-то завернутое в белую тряпицу под ступеньку беседки. В другое время я бы прошла мимо, но какое-то внезапное и необъяснимое чувство остановило меня, словно впереди зажегся красный прожектор и надпись: «Внимание, опасность!» В несколько прыжков я оказалась у беседки, схватила одной рукой Палашку за запястье, а другой – вытащила тряпицу. Она развернулась, и оттуда, сверкнув на солнце глазами-изумрудами, выпала, свернувшаяся кольцами, змейка. Это был золотой браслет.