— Если я позволю тебе закончить, то ни один из нас не приступит к работе в ближайший час.
В его глазах горело желание, и перед Оливией возникла картина рождественской ночи: разбросанная в спешке одежда и яростные поцелуи, которые породили шквал страсти, пугающий и одновременно сметающий все на своем пути. Пытаясь обуздать свое воображение и свои воспоминания, она спросила:
— Ты поедешь домой?
Он встал и снова посмотрел на часы.
— Нет. У меня в шкафу есть чистые рубашки и бритва. Через пятнадцать минут я должен быть в кабинете у руководства, будет еще одно совещание.
Она не могла оторвать взгляда от волос на его груди, они завораживали ее.
— Ты приедешь домой к ужину, или это включено в твои уроки? — спросил он ровным голосом.
— Стенли знает магазин, который доставляет заказы на дом.
— Не сомневаюсь, — огрызнулся Лукас и, подойдя к шкафчику, стянул рубашку с вешалки. Вешалка упала на пол, но он не стал ее поднимать. — И когда тебя ждать домой?
— Около девяти.
— Тогда до вечера. — И он стал застегивать рубашку, намеренно игнорируя ее присутствие.
Напряжение между ними возросло до предела. Оливия развернулась и вышла. Она слишком долго и упорно добивалась адвокатской карьеры, чтобы позволить одному сексапильному мужчине в одну секунду спутать все ее жизненные планы.
Лукас сидел на кухне перед раскрытым компьютером, то и дело посматривая на часы. Было уже больше девяти, когда он его выключил и принялся расхаживать по квартире. Оливия пришла в девять тридцать, и он не знал, то ли схватить пульт и притвориться, что смотрит телевизор, то ли забросать ее вопросами, на которые она, возможно, и не захочет отвечать.
Он выбрал ворчание:
— Что, урок затянулся?
Положив учебник и тетради на край стола, она посмотрела на него:
— Это был последний урок. У меня осталась эта неделя и выходные, чтобы убедиться, что я ничего не забыла с лета.
— Ты все прекрасно сдашь.
— Я в этом не уверена, Лукас, пока не придет уведомление. — И с опаской взглянув на него, добавила:
— Стенли считает, что мне следует накануне экзамена переехать в отель, поближе к тому месту, где он будет проходить. И, я думаю, он прав.
— Но это совсем недалеко отсюда.
— Невозможно предвидеть всего, что может произойти. Я несколько лет готовилась к этому моменту, но по прихоти судьбы в августе не попала на экзамен и пришлось ждать еще шесть месяцев. Стенли говорит, известны случаи, когда люди застревали в лифте по дороге на экзамен. Я не позволю чему-либо помешать мне на этот раз.
— Он делает из тебя параноика, — оборвал ее Лукас. Ему не нравилась идея переезда в отель, не нравилось, что советы Стенли для нее имеют силу закона.
— Он вовсе не делает из меня параноика. Ты должен понять, что значит для меня этот экзамен.
И без Стенли…
Должно быть, ее остановило выражение его лица, хотя он всегда считал, что прекрасно умеет контролировать свои чувства. До этого момента.
— Продолжай, Оливия. Что без Стенли? Как ты полагаешь, сможешь ли ты жить без него?
— Что ты хочешь этим сказать? — Оливия распрямила плечи.
Он приблизился к ней:
— Если мы думаем о создании семьи, а мне казалось, что именно этим мы и занимаемся, раз живем вместе, негоже выставлять напоказ свои чувства к Стенли.
— Я не выставляю.
— Я прекрасно вижу, какие взгляды ты на него бросаешь. Я наблюдал ваш интимный разговор во время танца. Вы были так увлечены друг другом, что, казалось, и землетрясение не разлучит вас. Что же мне сделать, чтобы заставить тебя забыть его?
Оливия стояла в растерянности, не в состоянии произнести что-либо, но Лукас сам решил, что делать. С чувством собственника, от которого он никак не мог избавиться, он смял ее в своих объятиях и страстно поцеловал.
Целовать Оливию всегда было неземным блаженством для Лукаса, но этой ночью взрыв чувств был такой силы, что это потрясло и даже испугало Лукаса. Чем он вызван? Тем, что он боролся за создание семьи, которой у него никогда не было? Тем, что она была такой нежной, сладкой и полной страсти? Тем, что она носила его ребенка? Или тем, что на карту было поставлено слишком много, больше, чем просто удовлетворение физического желания?
Руки его скользнули под ее жакет, лаская бедра и грудь. Он услышал, как она тихонько застонала, и почувствовал, как она обмякла в его руках. Он так хотел, чтобы они всегда были вместе, чтобы она согласилась наконец стать его женой.
Но как только это видение и страсть унесли прочь его досаду на нее, Оливия прервала поцелуй и отпрянула. Она раскраснелась, глаза ее блестели, губы припухли от поцелуя.
— Стенли всегда был моим наставником и другом, и я не чувствую тут никакой вины. К тому же я толком не знаю, чего ты хочешь от меня, Лукас. И почему ты ревнуешь меня к Стенли, если сам улетаешь на выходные, чтобы увидеться с какой-то женщиной?
Ошарашенный тем, что она призналась в своих чувствах к боссу, он не сразу осознал смысл ее последней фразы. Выходит, она решила, что он встречается с кем-то?
— С чего ты взяла?
— Все в «Баррингтоне» знают…
— В «Баррингтоне» никто не знает, что я делаю в выходные. Это не имеет никакого отношения к женщине.
— Сюда звонила какая-то женщина и спрашивала тебя. — Вопрос в глазах Оливии требовал ответа.
Проведя рукой по волосам, Лукас понял, что должен впустить Оливию в свою личную жизнь, которую он по множеству причин скрывал от всех. И тем не менее он еще колебался…
— Лукас, мы не сможем стать никем, кроме как соседями по квартире, если ты не позволишь мне узнать тебя лучше и не подпустишь меня к себе.
Это было что-то вроде ультиматума, но Оливии нельзя было отказать в правоте.
— Женщину, которая звонила, зовут Мим Карсон. Она и ее муж, Уатт, — мои приемные родители. Они живут на ранчо около Флагстаффа, и именно туда я летаю на большинство уикендов, чтобы помочь им с мальчиками, которые живут у них.
Глаза Оливии расширились от удивления, а губы изогнулись в улыбке.
— Как замечательно, Лукас. Но почему ты не рассказал мне об этом раньше? Почему ты не хочешь, чтобы другие знали об этом?
— Не то чтобы я намеренно делаю из этого секрет, ведь до сих пор меня никто об этом напрямую не спрашивал. Гораздо проще говорить, что я навещаю друзей.
Она села на софу:
— Но это не объясняет, почему ты не рассказывал мне.
Он вспомнил Селесту.
— Ранчо очень много значит для меня. Если бы не Мим и Уатт, я не знаю, что бы со мной стало. У меня не было отца. Мама забеременела, когда была совсем молодой, и он не захотел иметь с нами ничего общего. Она погибла в автомобильной катастрофе, когда мне было пять лет. Никаких родственников у меня не было, и Мим с Уаттом взяли меня к себе.