Люси страдала от самого большого зла, которое таил в себе этот мир: его искусственные каноны пытались убить ее искренность, ее желание сочувствия и любви. Никогда более она не станет раскрывать свое сердце без предварительного обдумывания последствий, без того, чтобы не принять предупредительных мер. А такая тактика катастрофически сказывается на состоянии души.
Прозвенел дверной колокольчик, и Люси рванулась к окну. Но перед тем как подойти к нему, она засомневалась, потом вернулась и потушила свечу. Таким образом, она видела того, кто стоял внизу, а тот, хоть и смотрел на окно ее комнаты, саму Люси не видел.
Чтобы дойти до своей комнаты, он должен был пройти по коридору. Люси была еще одета. Ей вдруг пришло в голову, что она может выскользнуть в коридор, сказать ему, что уезжает завтра и что их столь необычные отношения заканчиваются.
Остается неясным, смогла бы она так поступить или нет. В самый критический момент дверь мисс Бартлетт отворилась, и раздался ее голос:
— Мистер Эмерсон! Можно вас на два слова в гостиную?
Вскоре Люси вновь услышала их шаги, и мисс Бартлетт сказала:
— Спокойной ночи, мистер Эмерсон.
Единственным ответом ей было его тяжелое усталое дыхание. Дуэнья выполнила свою работу.
Люси не смогла сдержать слез:
— Это неправильно! Нельзя так! Нельзя все решать за меня! О, как я хочу быстрее стать взрослой!
Мисс Бартлетт постучала по стене:
— Немедленно ложись спать, дорогая. Нужно как следует отдохнуть перед дорогой.
Утром они уехали в Рим.
Часть 2
Глава 8. Избранник из времен Средневековья
Шторы на французских окнах гостиной в Уинди-Корнер были задернуты, чтобы защитить новый ковер от августовского солнца. Это были тяжелые шторы; они свисали до пола, и свет, проникая сквозь них, становился приглушенным и рассеянным. Поэт, если бы он находился в гостиной, мог бы воскликнуть: «Жизнь, словно витражами крытый купол!»
[6]
— или сравнил бы шторы с воротами шлюза, удерживающего могучий поток, струящийся с небес. Снаружи разливалось сияющее море; внутри сияние, хотя и видимое, было ослаблено до меры, сообразной с возможностями человека.
В комнате находились два в высшей степени милых существа. Одно — юноша девятнадцати лет — изучало компактное руководство по анатомии и время от времени бросало взгляд на кость, лежавшую на пианино. Иногда юноша принимался раскачиваться на своем стуле, пыхтеть и стонать, поскольку день был жарким, шрифт в книжке исключительно мелким, а изображенный там человеческий скелет — страшным. Его мать, которая трудилась над письмом, зачитывала пространные фрагменты того, что она уже написала, а в перерывах между письмом и чтением вставала и, подойдя к окну, раздергивала на мгновение шторы, проливая на ковер ручеек солнечного света. Сделав это в очередной раз, она сообщила, что они всё еще находятся там.
— Они — везде! Где их только нет! — сказал юноша, это был Фредди, брат Люси. — Меня уже тошнит от всего этого.
— Ради бога, выйди тогда из моей гостиной, — воскликнула миссис Ханичёрч, которая пыталась отучить своих детей от сленга, делая вид, что понимает их фразы буквально.
Фредди не сдвинулся с места и не ответил.
— Я полагаю, все движется к финалу, — заметила миссис Ханичёрч, которой хотелось узнать мнение сына по поводу сложившегося положения, но не хотелось его об этом просить.
— Давно пора.
— Я рада, что Сесиль вновь делает ей предложение.
— Это уж третий заход, верно?
— Фредди! Как можно быть таким грубым?
— Я не собирался быть грубым, — ответил Фредди и добавил: — Я просто думаю, что Люси могла бы разобраться с этим еще в Италии. Не знаю, как это заведено у девушек, но если бы она тогда сказала «нет» достаточно ясно, не нужно было бы повторять уже здесь. От этого всего я чувствую себя — я не могу объяснить — так неловко.
— Неужели, дорогой? Как интересно!
— Я чувствую… — проговорил Фредди. — А, не обращай внимания…
И отвернулся к своей работе.
— Послушай, что я написала миссис Виз, — сказала миссис Ханичёрч. — Я написала так: «Дорогая миссис Виз!..»
— Да, мама, ты мне читала. Очень хорошее письмо.
— Я написала так: «Дорогая миссис Виз! Сесиль только что спросил моего согласия, и я была бы счастлива, если бы Люси приняла его предложение. Но…»
Миссис Ханичёрч остановилась и сказала сыну:
— Забавно, что Сесиль вообще спрашивал моего согласия. Он ведь всегда был противником условностей, считал, что родители не должны вмешиваться ни во что, и все такое прочее. А теперь, оказывается, без меня никак.
— И без меня.
— Тебя?
Фредди согласно кивнул.
— Что ты имеешь в виду?
— Он спросил и моего согласия.
— Что за странный человек! — воскликнула миссис Ханичёрч.
— Но почему? — спросил ее сын и наследник. — Почему это я должен быть в стороне?
— Да что ты понимаешь в Люси, да и вообще в девушках? И что ты ему сказал?
— Я сказал Сесилю: «Поступай как хочешь, это не мое дело».
— Какой достойный ответ! — воскликнула миссис Ханичёрч, хотя ее собственный ответ, пусть и иной по форме, был столь же пустым.
— Проблема вот в чем… — начал было Фредди, но снова принялся за работу, так и не решившись высказаться до конца.
Миссис Ханичёрч снова подошла к окну.
— Фредди, — сказала она. — Ты обязан посмотреть. Они все еще там.
— На твоем месте я бы не стал подглядывать.
— Подглядывать? Разве я не могу посмотреть в свое собственное окно?
Но она все-таки вернулась к бюро, по пути заглянув в книгу, которую читал сын.
— Все еще триста тридцать вторая страница? — спросила она, впрочем, не ожидая ответа.
Фредди фыркнул и перевернул сразу две страницы. Некоторое время мать и сын молчали. А совсем рядом, за шторами, шел и никак не мог закончиться длинный разговор.
— Проблема вот в чем. — Фредди нервно сглотнул. — С этим Сесилем я влетел хуже некуда. Ему было мало моего «согласия», то есть когда я сказал, что это не мое дело; так вот, ему мало этого. Он хотел удостовериться, что от счастья у меня снесло голову. То есть практически это выглядело так: «Разве не чудесно для Люси и для Уинди-Корнер то, что я на ней женюсь?» И он ждал от меня подтверждения; сказал, что это придаст ему уверенности.
— Надеюсь, ты дал правильный ответ?