Зато следующие двое суток в смертельно ненавистном ему городе Нью-Йорке пролетели для человека с уродливым шрамом на лице почти незаметно, без всяких там сучков и задоринок. Всё произошло именно так, как было задумано. А задумано было, надо признать, дельце весьма непростое.
Первым делом, устроившись в гостинице, Никитин приказал таксисту везти его к шикарному отелю «Шератон». И когда немолодой швейцар в красной бархатной ливрее распахнул перед ним дверь, он аж подпрыгнул от радости.
— Жив, курилка?!
— Сэр? — непонимающе смотрел на него бывший коренной одессит.
— Да я-то не «сэр». А вот ты-то хер. — Неожиданно для себя Никитин проявил незаурядную способность к рифмованному стихосложению. — Ну? Вспомнил, дяденька?
Швейцар за прошедшие шесть лет сильно сдал внешне: поседел, изморщинился, но памяти пролетевшие годы, видно, не коснулись — он вспомнил, несмотря на уродливый лиловый шрам, перечёркивающий лицо нежданного посетителя. Вспомнил, как пить дать, об этом говорили его испуганные, вдруг опасливо забегавшие глаза.
— Георгий Георгиевич? — ахнул одессит. — Рад вас видеть. Снова к нам?
— Ага. Снова. Не ждали?
— Почему? Рад. Хотите тот же номер? Пустует.
— Да нет, благодарю. Я на минутку. Должок принёс. Помнится, не додал я вам однажды за важное сведение, не оказалось при себе. А в долгу оставаться не люблю. Примета плохая. Вот, — он протянул швейцару небольшой запечатанный пакетик, — вы тогда попросили штуку, а я заплатил только шесть бумаг. Держите, мой вам долг с учётом инфляции.
Он фамильярно хлопнул коренного одессита по плечу, направился к припаркованному на противоположной стороне улицы такси.
— Спасибо, Георгий Георгиевич, благородно, — крикнул ему вдогонку швейцар, — очень даже. Бай. До встречи.
Никитин не обернулся. Не ответил. Подумал только: «Ну со встречей, надеюсь, торопиться не будем. Повременим».
— Теперь куда? — Проснулся дремавший за рулём очередной «коренной одессит».
— Потрясающе, — восхитился Никитин. — Прямо как в Москве. Хоть бы одно английское слово услышать. А теперь, дяденька, подождём чуток и к океану двинем, на Брайтон-Бич. Слыхал про такой?
— Во-о-о, там как раз английского наслушаешься, — беззлобно буркнул таксист, устроился поудобнее и закрыл глаза.
Через крутящуюся дверь отеля «Шератон» хорошо просматривался огромный вестибюль. Из салона машины было видно, как швейцар надорвал вручённый ему Никитиным пакетик, пересчитав купюры, аккуратно уложил их во внутренний карман красной бархатной ливреи. При этом не сходящая с обычно невесёлого лица его самодовольная улыбка красноречиво говорила о том, что жизнь хозяину этого лица, не всегда, конечно, но временами, как, например, сегодня, явно удаётся, грех жаловаться.
Потом он направился было на своё рабочее место — на тротуар перед входом в отель — но не дошёл, упал, какое-то время тщетно пытался подняться, сказать что-то… Наконец затих и бездушные дверные ЛОПОСТИ поволокли его по замкнутому кругу.
Из гостиницы один за другим выбежали несколько человек, кто-то закричал истошно: «Остановите дверь!» Её остановили. Швейцара выволокли на улицу. Около него собралась небольшая толпа.
— Что-то там случилось, — проснулся таксист, — что, не знаете?
Никитин пожал плечами:
— А хрен его знает.
— Пойду посмотрю. — Шофёр сделал попытку выйти из машины, Никитин его удержал.
— Поехали. Я тороплюсь. Должно, перегрелся на солнце. Или перепил вчера. Оклемается.
Больше за всю дорогу они не произнесли ни слова.
Двухэтажное здание с вывеской «Сибирский мех» располагалось в самом центре отданного на откуп русским эмигрантам района Нью-Йорка. Никитину никогда прежде не доводилось посещать эти места, но наслышан о своеобразном их колорите он был, поэтому, расплатившись с таксистом, с интересом двинулся вдоль улицы с бесчисленными магазинчиками, пивнушками, рюмочными забегаловками, парикмахерскими, скобяными, жестяными, швейными, стеклодувными и прочими, и прочими налезающими друг на друга передвижными лоточками, ларёчками, лавочками, павильончиками… Здесь сутками напролёт околачивались те, кого эмигрантская доля лишила домашнего уюта, тепла, возможности общения, а подчас и крыши над головой. Здесь жарили, варили, парили, чистили обувь, жевали, пили, блевали, курили дешёвые сигары и самодельные «косячки»… Здесь делалось всё, чем богат и разнообразен эмигрантский обиход, а он, должно понять, предполагает очень многое, не всегда предусматривающее всеобщее обозрение: и неустанную работу местной молодёжи по недопущению демографической катастрофы эмигрантского населения; и весьма интимные, часто широко не афишируемые отношения однополых человеческих особей; и умение вовремя обнаружить и воспользоваться тем, где что плохо лежит, да так, чтобы никакой комар носа не подточил; и даже (увы) регулярные отправления надобностей, у всех народов и на всех языках именуемые естественными… Здесь делалось всё. С улыбкой или без, бесстыдно, под лязг и грохот проносящихся по головам прохожих поездов надземного метрополитена.
Прогулка Никитину удалась: он зорко смотрел по сторонам, несколько раз туда и обратно ПРОДЕФИЛИРОВАЛ мимо «Сибирского меха» — нет, слава богу, ни одного знакомого лица, зрительная память его никогда не подводила.
Дверь магазина мелодично сообщила о прибытии посетителя. Из-за шторки появился помолодевший, гладко выбритый, с иголочки одетый… Омар Иванович Цава.
— Доброе утро, — сказал он по-английски. — Я к вашим услугам, весь на ладони. Чем могу?
Человек со Шрамом какое-то время оторопело смотрел на него. Затем представился:
— Здравствуйте. Моё имя Иванов Иван Иванович.
Хозяин магазина вежливо улыбнулся.
— Несколько однообразно, зато очень по-русски. Приятно познакомиться. Меня зовут…
— Марк Иванович Цава. Не так ли? — Продолжил за него «Иванов».
Хозяин помолчал, затем громко рассмеялся, обнажив два ряда белых, безукоризненно ровных зубов.
— Марк, да, верно. А во всём остальном вы ошиблись.
— Но… Да, но… Дело в том, что… — После некоторого замешательства «Иванов» попытался настоять на своей осведомлённости. — Дело в том, что я по протекции вашего родного брата…
— Омарки? Да? Омарика Ивановича Цава? — На этот раз уже хозяин магазина перебил его и опять громко обнажил зубы. — Это так и есть, да, брат мой намного старший, единокровный. Только мы не Цава, а Цавановичи. И батюшку нашего, царство ему небесное, звали не Ваня, а Лев. Так что брата моего зовут Омарик — обратите внимание: не Омар, а именно Омарик — Омарик Львович Цаванович. А метаморфоза с ним произошла, когда в СССР такие ФИО сильно не поощрялись, и брат сделал нашей фамилии обрезание на пять букв и закосил под абхаза: Омар Иванович Цава. Хотя чем абхаз лучше еврея? Не знаю. Мне даже кажется, что ничем. — Марк Львович опять не удержался от смеха. Стало очевидно, что беспричинная весёлость — фамильная особенность Цавановичей. — Но я вас, по-моему, утомляю подробностями нашей биографии, — спохватился хозяин мехового магазина, — я прошу меня простить, садитесь, я вас слушаю. Чай? Кофе?